Император Юлиан - Гор Видал

В начале июня нашей безмятежной идиллии пришел конец. Констанций отозвал Саллюстия в Милан, в свою армию, тем самым фактически лишив меня правой руки. Я погоревал, побушевал и, в конце концов вспомнив великих философов прошлого, сочинил обширный трактат о богах и посвятил его Саллюстию.

Вставить главу из записок о летней кампании.

Приск: Летом того года нас ждали трудности. Констанций не отпустил Юлиану денег на жалованье солдатам. Кроме того, у нас кончились запасы провианта, и Юлиан был вынужден пустить с таким трудом добытый хлеб на сухари - не самый лучший рацион для изнуренных непрерывными боями воинов. Дело дошло до того, что, когда однажды солдат попросил у Юлиана то, что называется "деньгами на бритье" или "платой цирюльнику", у цезаря не нашлось даже самой мелкой монеты.

Между тем наша армия, продвигаясь на север, вошла во Фландрию. С помощью военной хитрости Юлиан победил франков, которые захватили город Тонгре, затем разбил германское племя корневов, что обитает в низовьях Рейна. После этого наша армия двинулась к Маасу, восстановив по дороге три разрушенные крепости. Во время этого марша у нас вышли все запасы. Урожай в этих местах еще не созрел, и армия была на грани бунта; солдаты бросали Юлиану в лицо насмешки и обзывали его "азиатом" и "гречонком", Тем не менее он с честью вышел из трудного положения: реквизировал по всей округе наличные запасы продовольствия, накормил солдат и предотвратил бунт.

Юлиан Август

Вторая зима в Париже была еще лучше первой, хотя нет слов, как мне недоставало Саллюстия… впрочем, что значит "нет слов?" Я описал свои чувства в пространном панегирике в его честь! Я по-прежнему сидел без денег, Гауденций не сводил с меня глаз и слал доносы Констанцию, жена все никак не могла поправиться - тем не менее я был доволен жизнью. Я уже привык править Галлией и не тосковал больше по безвестной жизни в Афинах, не мечтал стать преподавателем философии. Должность цезаря Галлии пришлась мне по вкусу.

Главным событием той зимы был громкий судебный процесс, на котором я впервые должен был председательствовать. Враги предъявили Нумерию, наместнику Нарбонской Галлии (это одна из средиземноморских провинций), ложное обвинение в казнокрадстве. Его привезли на суд в Париж, и по моей инициативе суд был открытым. Меня увлекла идея выступить в роли судьи, а парижанам судебный процесс показался не худшим развлечением, чем их любимый театр.

День за днем толпы людей устремлялись в зал заседаний. Вскоре всем стало ясно, что никаких серьезных улик против Нумерия не существует. Этот статный красавец защищал себя сам, а обвинителем против него выступал прокурор Дельфидий - один из самых больших крючкотворов в империи и к тому же прекрасный оратор. Но даже ему было не под силу выдать дутые улики за настоящие, хотя он и раздувал кадило изо всех сил. Подоплека этого дела очень проста. Нумерий, как и все мы, сумел нажить немало врагов, и они состряпали против него дельце, в надежде, что я отстраню его от должности. Между тем Нумерий пункт за пунктом опровергал все обвинения, так что Дельфидий в конце концов в запальчивости вскричал: "Великий цезарь, можно ли доказать чью-либо вину, если для доказательства обратного нужно только запираться?" Внезапно на меня нашло озарение - это случается в те редкие минуты, когда боги говорят моими устами или, по крайней мере, мне так кажется. Я ответил: "А можно ли кого-либо оправдать, если для осуждения нужно только предъявить обвинение?" Зал на мгновение затих, потом разразился овацией, и на этом процесс можно было считать завершенным.

Я, разумеется, вспомнил об этом происшествии из чистого тщеславия. Мне очень нравится мое высказывание (хотя, возможно, оно не столько мое, сколько Гермеса), но, честно говоря, я далеко не считаю себя справедливейшим судьей на свете. Частенько мои высказывания настолько заумны, что люди от них только руками разводят, хотя мне-то представляется, что я сделал особенно тонкое и глубокое замечание. Но эту историю я вспомнил главным образом для того, чтобы показать, на чем, как я считаю, должен основываться беспристрастный суд. Все тираны, когда-либо правившие в мире, считали, что, если человек предстал перед судом, он тем самым уже виновен, ибо дыма без огня не бывает. Между тем любому тирану известно, что подсудимый может быть абсолютно невиновным, но иметь могущественных врагов (зачастую главный из них - сам тиран). Вот почему я предпочитаю, чтобы доказательства по делу предъявлял обвинитель, а не обвиняемый.

* * *

Той зимой Елене стало немного лучше. Она особенно оживлялась, когда речь заходила о ее поездке в Рим.

- Как ты думаешь, сможем мы когда-нибудь там поселиться? - спросила она меня однажды, когда мы, против обыкновения, обедали вдвоем.

- Это зависит от твоего брата, - ответил я. - Что касается меня, то мне и в Галлии хорошо. Я бы с удовольствием остался здесь навсегда.

- В Пари-иже? - По тону было ясно, что Париж ей ненавистен.

- Да, хотя кто знает, что ждет нас через год или хотя бы через неделю?…

- В доме на Номентанской дороге тебе бы понравилось, - с тоской продолжила она. - Там у меня такой чудесный сад…

- Неужели лучше, чем наш? - Живя в Париже, мы посадили множество цветов и плодовых деревьев и очень гордились тем, что они легко прижились.

- Разве можно сравнить? - вздохнула она. - Господи, как мне хочется домой!

- Прости. - Мне стало не по себе, и мысленно я проклинал тех, кто подстроил этот обед наедине. Не припомню, чтобы такое повторилось.

- Брат тебя уважает, - сказала она неожиданно: мы почти никогда не говорили о Констанции. - Только он боится, что ты… можешь последовать дурному совету, - закончила она тактично.

- У него нет причин опасаться ни меня, ни моих советников, - ответил я. - Я не помышляю о захвате престола, а хочу лишь исполнить его волю - защитить Галлию от германских набегов. Нельзя сказать, чтобы твой брат облегчал мне эту задачу.

- Возможно, у него тоже дурные советники. - На большее она пойти не могла. Я мрачно кивнул:

- И я могу назвать их поименно. Во-первых, Евсевии…

- У тебя при дворе есть друг, - перебила Елена. Она резко отодвинула тарелку, будто освобождая место для следующего блюда. - Это императрица.

- Я знаю… - начал я и осекся: в глазах у Елены появилось что-то странное. И тут впервые за годы нашего брака Елена заговорила со мной откровенно, как с близким человеком.

- Евсевия тебя любит. - Она произнесла это таким тоном, что мне оставалось только гадать, что скрывается за этим избитым и двусмысленным словом. - Ее любовь неизменна, - продолжала жена так же туманно. - Пока императрица жива, тебе нечего бояться, но это скоро может кончиться. - Ее тон изменился, теперь это была женщина, которой не терпится поделиться свежими сплетнями. - Знаешь, в тот вечер, когда мы приехали в Рим, городские власти устроили в честь Констанция прием на Палатине. Присутствовали римский сенат и все консулы. В жизни не видела ничего великолепнее! Мой брат думал так же, он даже сказал тогда: "Это величайшая минута в моей жизни!" Думаю, так чувствует себя любой император, когда он впервые посещает свою столицу. Так вот: Констанций с диадемой на голове сидел на троне, рядом - Евсевия. Она казалась усталой, но никто и подумать не мог, что она больна. И вдруг, когда государь отвечал на приветствия сената, императрица смертельно побледнела. Она попыталась встать, но тяжелые одеяния помешали. Поскольку все смотрели на Констанция, я первая заметила, как у нее изо рта хлынула кровь. Потом Евсевия повалилась навзничь, и ее без сознания вынесли из зала.