Загадки Петербурга I. Умышленный город - Елена Игнатова

Трамвайные маршруты связали окраины с центром города, сомкнули в единое целое его разрозненные части. Трамваи шли от Невского проспекта к Невской заставе, от тихого, дремотного Лесного к гремящему под тысячами колес Литейному мосту. Они стали самым демократическим транспортом в Петербурге: здесь соседствовали люди разного социального положения, обычно мало соприкасавшиеся друг с другом. Герой рассказов Честертона патер Браун говорил, что вокруг нас в городе полно «невидимок»: мы не обращаем внимания на почтальона, рассыльного, мойщика окон… Кто станет вглядываться в их лица? Никто, пока они исправно делают свое дело.

Люди разных классов общались в границах установленных правил и, живя в одном городе, не особенно замечали друг друга. Да и транспорт у них был разный: у одного — собственный выезд, другому по карману было нанять лихача, третьему — извозчика-«ваньку», а четвертый предпочитает пользоваться «одиннадцатым номером» (так называли ходьбу пешком). Но с появлением трамваев, с их удобными маршрутами и доступной платой за проезд, бо́льшая часть горожан оценила их преимущество. И тогда, сидя лицом к лицу на новеньких лакированных скамьях, петербуржцы смогли лучше разглядеть друг друга — и подивиться тому, как они несхожи. Или столкнуться с тем, от чего, казалось, отгородились стенами своего дома, круга, мира…

1911 год. «Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят — женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Стоя у двери, слышу хохот, начинаю различать: „Ишь… какой… верно… артис…“ Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда… Пьянство как отрезало, я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь» (А. Блок. «Дневник»).

1913 год. Поэт Бенедикт Лившиц под утро возвращается домой из «подвала» — артистического кабаре «Бродячая собака» на Михайловской площади. «Я возвращался на Петербургскую сторону маршрутным трамваем, соединявшим одну окраину с другой. Его прямым назначением было развозить рабочих по фабрикам. Но он был, вместе с тем, неоценимым средством передвижения для всех, кто, прогуляв ночь, стремился на ее исходе попасть к себе домой и не имел денег на извозчика… В зеркальном стекле я видел свое отражение: съехавший на затылок цилиндр, вытянутое лицо, тяжелые веки. Остальное мне нетрудно было бы мысленно дополнить: двойной капуль, белила на лбу и румяна на щеках — еженощная маска завсегдатая подвала, уже уничтожаемая рассветом…

…На меня смотрит в упор… пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит — темное пламя ненависти. Мне становится не по себе» (Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец»).

Городское пространство густо исчерчено трамвайными линиями. В гремящие вагоны временами врывается злой ветерок неустроенного, затаившего угрозу мира. Страшен «заблудившийся в бездне времен» Петрограда 1920 года, летящий в неизвестность трамвай:

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

(Н. Гумилев. «Заблудившийся трамвай»)

Он мчится по обезумевшему городу, его пассажиры обречены, а за окнами еще можно различить то, что припоминается душе в последний миг: Петербург, Медный всадник, жизнь, любовь… И нынешний город, где «мертвые головы продают», где «в красной рубашке, с лицом, как вымя, голову срезал палач и мне».

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Но не вырваться из зачумленного вагона. Николай Гумилев написал «Заблудившийся трамвай» в марте 1920 года. В августе 1921 года он был казнен.

Трамвай, безотказная рабочая лошадь, трудится, несет свою службу в Ленинграде. Он давно утратил щеголеватость, про него распевают частушки («Шел трамвай десятый номер, на площадке кто-то помер…»). В его вагонах разъезжают герои Зощенко. Даже названия у ленинградских трампарков анекдотические: имени Блохина, имени Коняшина… В блокадную зиму на улицах стынут страшные, проржавевшие остовы вагонов; возобновление трамвайного движения в осажденном Ленинграде — важнейшее событие: значит, город оживает.

Конец сороковых годов. На Троицком поле, где мы живем, трамвайное кольцо. Зимой, ранним утром, мы с мамой входим в вагон и долго ждем, когда он тронется. Холод такой, что без варежки не притронуться к скамье — жжется. Пассажиры садятся потеснее друг к другу, у всех подняты воротники. Сидят с закрытыми глазами, дремлют; лица в слабом освещении серые, неживые. И мама неподвижна, уткнула нос в воротник. Трамвай пошел, зазвонил, но у всех, даже у кондуктора, по-прежнему закрыты глаза. Только я сижу с открытыми — и мне одиноко и страшно.

Пораженцы и террористы. Январь 1905 года. Охотник за провокаторами. Провокатор Азеф. Юбилейные торжества в Петербурге. Молодцы юнкера! Самоубийства среди молодежи. Секты в городе. Распутин и Щетинин. Успех футуристов. Предвестья войны. После объявления войны. «Полное разложение». Убийство Распутина

Как часто плачем — вы и я —

Над жалкой жизнию своей!

О, если б знали вы, друзья,

Холод и мрак грядущих дней!

А. Блок. «Голос из хора»

«Пляски смерти». Взявшись за руки, в танце движется вереница людей: рыцарь, дама, монах, девка, крестьянин, купец, солдат… А предводитель, влекущий их за собой, — скелет с косою, Смерть. Этот средневековый сюжет приходит на память, когда вглядываешься в жизнь России и ее столицы начала XX столетия.

«Что-то в России ломалось, что-то оставалось позади, что-то, народившись или воскреснув, стремилось вперед… Куда? Это никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков, в воздухе чувствовалась т р а г е д и я. О, не всеми. Но очень многими, в очень многих», — писала З. Н. Гиппиус в своих воспоминаниях «Дмитрий Мережковский».

Что же в русском обществе ломалось, оставалось позади? И что — «воскресло»? Согласно традиции, сложившейся в исторической литературе, самое трагическое и позорное событие в жизни России начала столетия — поражение в войне с Японией (1904–1905). Но у какой страны не бывало поражений? В российской истории их никак не больше, чем побед. В тени разгрома фашистской Германии как бы подзабылась победа советских войск над японской Квантунской армией и капитуляция Японии в 1945 году. Почему же «бездарность командования», «позор поражения» 1905 года так врезались в память? Потому что тогда в России его пережили особенно тяжело: оно совпало с острым общественным кризисом. Именно раскол в обществе, а не военная неудача грозил стране потрясениями и смутой. Для радикально настроенных людей это поражение стало поводом для обличения царизма, а у людей умеренных вызвало сомнение в силе государства и армии.

«Громче и отовсюду стали слышаться требования „обуздания правительственного произвола“, непопулярная японская война способствовала развитию уродливого явления — пораженчества… Проиграв войну, обанкротившись, существующий режим должен будет уступить иному, разумеется более культурному, опирающемуся на более передовые данные, выработанные политической наукой», — вспоминал А. Н. Бенуа.