Время наступает - Владимир Свержин

Лишь один из виновников недавнего разгрома спартанцев был далек от общего веселья. Прослышав об освобождении Иезекии, он, в окружении небольшого отряда стражников, прокладывал себе путь через беснующуся толпу к воротам Иштар.

– Эгей, да это же царевич Даниил! – раздался неподалеку от Намму голос, от которого он вздрогнул, точно от удара бичом. Сомнений не было: рядом, всего в нескольких шагах, окруженный многочисленной свитой, красовался Гаумата. Его слуги пригоршнями разбрасывали мелкие монеты во все стороны, каждым броском порождая в толпе новые вопли ликования.

– Выпей со мной, пророк! – Гаумата протянул Намму золотой ритон, оканчивающийся искусно сделанной львиной головой. – Выпей за государя, за победу! И забудем прежние распри!

Даниил не мог сдержать недоумения. И Верховный жрец, правильно оценив его взгляд, громко рассмеялся:

– Думаешь, он отравлен? Гляди же! – Гаумата пригубил темно-рубиновое вино. – Видишь, я сам его пью.

Он протянул Даниилу золотой ритон, незаметно при этом нажимая на ухо оскалившегося хищника.

Маленький белый шарик выскользнул из тайника, спрятанного в кубке, и тут же растворился без остатка в пьянящем напитке.

– За государя! За победу!

Намму осушил чашу…

– Сначала Дарий, потом это… Зачем ты это сделал?

Ни Гаумата, ни Намму не могли слышать этого голоса, как, впрочем, и все остальные жители Вавилона.

– Я был должен.

– Но так было нельзя, ты знаешь об этом.

– Знаю, – со вздохом подтвердил первый голос. – Но так было необходимо, и это порою куда важнее, чем нельзя.

Если под чашей терпения вовремя развести огонь, то очень скоро ее содержимое обратится в пар.

Гермес Трисмегист

Радостный слуга вбежал в спальню, где на мягкой перине забылся тяжким сном изможденный и опустошенный Иезекия бен Эзра.

– Хозяин! Хозяин! – возбужденно кричал слуга. – К нам идет царевич Даниил!

– Что? – Лицо Иезекии побледнело, и лоб покрыли мелкие капельки испарины. – Нет! Зачем?! Я болен!

Перед ним вновь мрачной картиной явственно встали холодные, точно застоявшиеся в ножнах мечи, глаза напутствовавшего его жреца: «Молчание! Лишь в этом твое и ее спасение».

– Я… не…

Он понимал, что отговорки не помогут. Что они не остановят предводителя и надежду эбореев, ежели тот почтил своим вниманием его дом. Да и отступать было некуда. Не спрашивая позволения, Даниил отодвинул слугу и вошел в комнату.

– Приветствую тебя, мой Иезекия!

– Мир входящему, – чуть ли не простонал хозяин лавки.

– Я рад видеть тебя на свободе.

– Да, – вяло отозвался бен Эзра. – Они отпустили меня. Но я никого не убивал – это истинная правда! Я готов поклясться…

– Я ни на миг не сомневался в твоей невиновности, – заверил царевич.

– Они были добры, – выдавил из себя несчастный эборей. – И… справедливы.

«Господи, – страдальчески думал он. – За что посылаешь мне такое испытание? Чем прогневил я тебя?»

В голове Намму крутилось совершенно другое. При упоминании о справедливости ему вспомнились треволнения сегодняшней ночи и ритон с отменным вином, что протянул ему Гаумата по дороге сюда. Либо он что-то замышляет, либо изрядно напуган, а может, и то и другое вместе.

– Известно ли тебе что-нибудь о дочери твоей, Сусанне? – наконец произнес Даниил.

Иезекия молчал, умоляюще глядя на гостя. Когда бы тот мог читать по глазам, как по восковой табличке, он бы увидел там страдание, ужас и боль оттого, что невозможно одолеть неодолимое.

– Говори же! – сурово потребовал царевич.

– Я и не знаю, что сказать, – пробормотал бен Эзра. – Я был взаперти в те дни, и до меня доходили лишь слухи.

– Расскажи, что знаешь! – не унимался его собеседник.

– Мне сказывали, будто бы ей удалось похитить драгоценный сампир, именуемый «Душой Первозавета». Быть может, это и не она вовсе, но его отыскали здесь, под моей крышей. Я не верю этому и все же боюсь, вдруг это правда. Кому, как не тебе знать, что значит сей камень для нашего народа. А уж как Сусанна мечтала о дне, когда эбореи вновь обретут землю обетованную, о том я могу тебе поведать без утайки.

– Твоя дочь столь же невиновна, как и ты.

– Мой господин! – взмолился Иезекия. – Я лишь несчастный отец, и я не знаю, за какие прегрешения гнев божий пал на мою семью. Быть может, это испытание, которым Всевышний укрепляет веру избранных своих? Но ведь я только простой лавочник, не воин и не князь народа моего. Мне страшно за свою жизнь, но еще больше, чем жизнь, я люблю дочерей, отраду глаз моих и опору в старости. Я боюсь за них, очень боюсь. Что я без них? Пень срубленного древа, пересохший колодец, тень вчерашнего дня!

Мы жили тихо и спокойно до того дня, как ты вошел в наш дом. Ты столько дал своему народу, что и всех известных слов не хватит возблагодарить тебя. Но мир и покой, царившие под этими сводами, растаяли, будто привиделись нам во сне. Прости меня, мой господин, я слаб и немощен, не мне и не моим дочерям нести столь тяжкий груз испытаний. Если можешь, отступись от нас. Мы же тихо возрадуемся твоим победам и станем нижайшими из рабов твоих!

Иезекия упал на колени перед Даниилом, хватая полу его одежды:

– Не обессудь. Прости, если можешь!

– Мне не нужны рабы, – вырывая край алого плаща, промолвил царевич, едва находя слова, чтобы не обрушить гнев на голову обессиленного Иезекии. – Твоя дочь невиновна, и бог слышит мои слова. Я не найду себе покоя дотоле, пока она не обретет свободу!

Он развернулся и, хмуро глядя в пол, направился к выходу.

– Не прогневайся на нас, господин, – неслось ему вслед. – Мы слабые люди.

Гаумата смотрел туда, куда удалился ненавистный эборейский царевич. Он знал, что должно произойти дальше, и до боли в зубах сожалел, что не может бросить все и отправиться вслед за непримиримым врагом, испившим чашу примирения. Было бы славно увидеть, как вдруг спустя несколько минут после того, как вино попадет в желудок, смертный холод начнет охватывать злокозненного пророка, как перехватит у него дыхание, и незримый огонь выжжет его нутро. Гаумата смотрел не отрываясь, не слыша, как звенят вокруг разбрасываемые монеты, как кричит алчная толпа.

Спустя несколько минут его ожидание было вознаграждено: соглядатай, посланный за Даниилом, локтями пробиваясь сквозь людское море, спешил к своему господину.

– Он дошел до лавки у ворот Иштар, – скороговоркой выпалил расторопный шпион.

– Ну, дальше! – заторопил его Верховный жрец.

– Затем он вошел в лавку.