Домино - Росс Кинг

Нетрудно вообразить, как я встрепенулся при упоминании этого имени и чуть не выронил кисть.

— Мистер Ларкинс? — перебил я. — Этого проходимца звали Ларкинс?!

— Нет на свете имени мерзостней, — отозвалась Элинора. — Это синоним любого порока и всяческого зла под солнцем. Да, Ларкинс: таково имя вероломного гонителя, виновника моей гибели — совиновника, по крайней мере. Мой поклонник, — торопливо продолжала она, не замечая, как мои черты исказила гримаса, — очень скоро убедился в низости распорядителя и, тотчас же забрав меня из ненавистной квартиры, поселил у своей престарелой тетушки, обладавшей добрейшим нравом. Звали ее миссис Кук. Эта тишайшая с виду особа содержала кофейню напротив собора Святого Павла, у «Ковент-Гардена». Но заметьте, какую тесную дружбу любезность водит с грехом! Как ловко злодейство рядится в радующую глаз мантию добродетели! На новом месте, в новой семье я обнаружила, что нахожусь в тех же самых обстоятельствах, что и раньше — даже более того. Нужно ли объяснять вам, что это за обстоятельства? Стоит ли мне облекать себя еще большим стыдом? Мечта моя сбылась — до известной степени. Ибо теперь я выступала в «Ковент-Гардене» — правда, не в тех ролях, на которые возлагала надежды. Мой сценический дебют состоялся в окне публичного дома. Мое имя и описание моих достоинств следовало искать не в театральной программке, а в «Списке ковент-гарденских прелестниц». Верно, я появлялась в театрах, облаченная в костюм, но на мне была черная атласная маска. Я садилась в первом ряду, за оркестром. Играла веером и склоняла голову набок — то так, то эдак, дожидаясь аплодисментов. По окончании спектакля посещала джентльменов в ложах или более непринужденно знакомилась с ними под сенью сводчатых галерей, где мы с вами прогуливались два дня назад. Да, я стала fille dejoie[114]. Шлюхой, дрянью. К их жилищам меня доставляли в портшезе, и там я удовлетворяла все их скотские прихоти. Завершив дело, меня полуодетой выставляли на улицу — в Мейфэре или на Сент-Джеймскую площадь или же в темные лабиринты и зловонные проулки Уайтчепела или Сент-Джайлза. Два-три раза меня арестовывал в поздний час караульный — и мировой судья на Боу-стрит, объявив меня уличной проституткой, приговаривал к отправке в исправительный дом. Обнаженную до пояса, меня секли в присутствии олдермена, на глазах у гогочущих зевак — любителей наблюдать за экзекуцией. Рубцы остались на мне до сих пор — видите? Вот — и вот… За решеткой я обучилась перчаточному делу — и, тайком, более прибыльному ремеслу: совершать кражи со взломом, срезать кошельки и обшаривать карманы. Всякий раз меня освобождали не позже чем через месяц — и, невзирая на хорошо усвоенные навыки и кое-какие успехи, я возвращалась к прежнему образу жизни. Брайдуэлл все же предпочтительнее Тайберна, где я видела однажды, как лучшая из моих наставниц выделывает в воздухе антраша после того, как взобралась на Холборн-Хилл, сидя верхом на лошади задом наперед.

— С сэром Эндимионом, — добавила она, помолчав, — я познакомилась после третьего моего заключения.

— Встреча произошла в театре?

— Нет, у миссис Кук. В моей комнате. Возвращаясь в портшезе после спектакля в «Друри-Лейн» с участием мистера Гаррика, он высмотрел меня через окно. Надо видеть зрелище, которое являют собой большинство моих сестер по несчастью. Есть среди них и бывшие актрисы, это правда, и некогда красивые сельские девушки, но теперь почти все они выглядят плачевней некуда: у любого мелькнула бы мысль, что даже самый грязный нищий из какой-нибудь трущобы побрезгует до них дотронуться. Живая картина женского падения! В виде наказания от Венеры их вздернутые носики, которые кокетливо морщились в присутствии кавалеров, растаяли в воздухе, и по этой причине сделались необходимы вуаль или маски. Зубы также исчезли: немногие могут похвастаться одним-единственным криво торчащим обломком цвета яичного желтка. У кого-то недостает глаза, у кого-то ноги, хотя уцелевшая, по слухам — образец несравненного совершенства. Груди у них либо высохшие и сморщенные, либо огромные и колыхающиеся, будто надутые мехами. Их волосы свисают спутанными прядями на впалые щеки или же торчат во все стороны иглами дикобраза, будучи гостеприимным приютом для всякого рода насекомых. Для их tetes помада не требуется, ибо они покрыты бесплатной мазью собственной выработки, хотя и не столь благовонного состава. Очарование этого запаха подкрепляется и более крепким ароматом, исходящим, как можно проследить, от темных полумесяцев, которые пятнают подмышки их засаленных блуз, и нечистым дыханием, вылетающим изо рта с гнойными деснами. Пара-другая пластырей, даже при умелом размещении неспособных скрыть многочисленные изъяны внешности: зреющие прыщи, мокнущие язвы, необъяснимо пеструю раскраску кожи, жесткие черные волоски на подбородке, неподвластные никакому пинцету…

— Вполне представляю себе эти создания! — перебил я из опасения, что приведенный каталог способен навсегда отбить у меня тягу к прекрасной разновидности рода человеческого, безусловно низший разряд которой составляли эти несчастные.

— Сэр Эндимион не имел обыкновения, — продолжала Элинора более ровным голосом, — отбирать подобный товар, как бы ни заманивали к себе эти шлюхи в то время, когда его проносили через Грейт-Пьяцца мимо их окон. Я, впрочем, не разделяла пристрастия моих товарок к громким и дерзким выкрикам и по причине обуревавшего меня стыда старалась не поднимать глаз, поскольку даже в ту пору вовсе не утратила способности испытывать чувствительные терзания и угрызения совести. Но вот однажды вечером мои горестные раздумья были прерваны видом портшеза, который остановился как раз перед моим окном. Случившееся со мной доказало справедливость сентенции, которую вскоре начали с горечью повторять ковент-гарденские весталки: «Та получит желаемое, кто этого совсем не желает». В тот вечер, впрочем, сэр Эндимион долго не задержался; вместо него моим призом стал пьяный олдермен, на вершине наслаждения изрыгнувший съеденное им рагу на мою подушку.

Однако на следующее утро сэра Эндимиона провели в уединенный покой, где я развлекала гостей.

Он шагнул ко мне через тяжелую парчовую завесу, которая, раздвинувшись, вновь сомкнулась у него за спиной. Военачальник, вступающий в палатку на поле битвы, подумалось мне. «Разденься, пожалуйста», — произнес он. Так-так, этот, значит, обходится без прелюдий — не то что мистер Ларкинс. Я сняла с себя просторный шелковый халат кремового цвета. «Ляг на постель». Я вытянулась на кровати и закрыла глаза. Прошла минута, другая — ничего. Послышался легкий скрип. Я открыла глаза. Мой посетитель примостился на корточках у изножья постели, занятый… карандашным наброском! Да, он рисовал — полностью одетый. «Лежи, — скомандовал он, — Не меняй позы, прошу тебя». Он продолжал рисовать. «Не смог удержаться, — добавил он после того, как еще несколько минут предавался своему в высшей степени эксцентрическому занятию. — Твоя поза, косо падающий на тело свет… все это напомнило мне полотно Тициана, которое я однажды видел в галерее римского герцога». Еще какое-то время он критически разглядывал свою работу, а потом отложил блокнот в сторону. «Ну, хорошо! — услышала я наконец. — Подвинься-ка чуточку».