Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

Еще я вспомнил, как мы лежали на берегу и смотрели на звезды, а теплая вода сбегала с наших тел и собиралась вокруг в маленькие лужицы, и как, обнявшись, мы возвращались домой, глядя, как на востоке все ярче разгорается розовая полоска рассвета. Это воспоминание согрело меня, и, стоя по пояс в холодной воде, я все писал и писал пальцами по ее поверхности все те слова, которые я так и не сказал Мэгги.

А потом я подумал о сыне, который лежал под землей совсем недалеко, о глицинии, которая начала оплетать его могилу. Сейчас, в разгар зимы, ее убитые холодами цветки побурели и сморщились, но я знал, что придет весна, и она снова расцветет фиолетовыми, синими и багряными цветами.

И тут же, по неясной мне пока аналогии, в памяти вдруг всплыла недавняя рождественская ночь, багровый отблеск задних огней на снегу и перевернутая машина в кювете. Мне, впрочем, было ясно, почему я об этом подумал, и почти ясно, почему именно сейчас. Где-то глубоко внутри меня боролись страх и странное спокойствие. Я и боялся, что Аманда может оказаться права, и вместе с тем надеялся, что она права. Ведь если, как она сказала, Он действительно все время был рядом со мной, значит, мои сомнения нену́жны и неуместны, и их следует отбросить как можно скорее.

Ради этого я пришел сюда сейчас, ради этого стоял по пояс в холодной воде.

Я сделал глубокий вдох, шагнул вперед и тут же погрузился в воду с головой. Глубины здесь было футов двенадцать, а может, больше. Течение было сильное, и водяные струи закружились вокруг меня, потянули на дно, в темноту и тишину. Несколько пузырьков вырвались у меня изо рта и ноздрей и, щекоча мои закрытые глаза, унеслись к поверхности. На мгновение я увидел перед собой Мэгги, ярко освещенную родильную палату, лужи крови на полу и синюшное лицо моего только что родившегося сына; услышал крики врачей и безутешные рыдания жены.

Прошла секунда, и я словно повис в воздухе над могилой моего… нет, нашего сына, над верхушками засохших кукурузных стеблей, над коньком нашего старого дома. Блу лизал меня в лицо, хрюкала Пинки в амбаре, тарахтел трактор, беззвучно текла река с расходящейся в ней струйкой желтой мочи, пастор Джон вытирал блестящее от пота лицо, поскрипывало рассохшееся алтарное ограждение, сверкала выбритая голова Эймоса, без умолку звенели церковные колокола, и Мистер Зубастик манил и манил меня к себе взмахами ладони. Дрожа от непонятного волнения, я поднялся наконец со скамьи, выступил вперед, наклонился и вонзил зубы в горький хлеб причастия – и тут же оказался в своей аудитории в колледже. Я обливался потом, а над моей головой лениво вращались лопасти вентиляторов, Кой смотрела на меня сквозь черные очки, Мервин и Рассел танцевали на футбольном поле, а мистер Картер выпускал из клеток своих натасканных на енота собак. Через мгновение я уже шагал по болотам Сокхатчи, смотрел, как серебрится в лунном свете густой, длинный мех, болтал с Джимом Биггинсом, раскачивался в качалке у себя на веранде, просовывал руку в оставленную канюком дыру в экране, протягивал канистру бензина человеку в грязном шотландском килте и с россыпью медалей на груди, чувствовал, как стекают капельки воды по жестянке холодного пива, смеялся над «бабочкой» мистера Кэглстока и прислушивался к эху слов Джона Уэйна.

Потом я корпел над книгами в библиотеке, писал диссертацию, обедал в дешевых столовых, продавал свою гитару, носил вытертые джинсы и ковбойские сапоги и сидел на первом ряду старого летнего театра, слушая, как свистит в кронах сосен холодный ветер.

И снова я стоял у рассохшегося алтарного ограждения, а пастор Джон протягивал Аманде чашу.

– Прими Самого Иисуса, дитя мое…

Потом он протянул чашу мне, я сделал глоток и почувствовал, что мое горло жжет будто огнем.

И вновь я был возле кровати Мэгги – я звонил на наш автоответчик и слышал ее голос, видел, как Блу вылизывает ей руки, натягивал носки на холодные ступни, разглаживал морщинку на ее лбу, косился на массивную фигуру Эймоса в коридоре, сидел с Амандой, которая чистила и перевязывала мне рану на руке, и чувствовал, как пальцы Мэгги нежно прикасаются к моим шрамам.

И тут я глотнул ледяной воды.

На дне реки царили темнота и мрак, но где-то надо мной лучи света прореза́ли воду, словно солнце проглядывало сквозь тучи после грозы. Именно в этот миг я понял, что там был Он. Был все время, всегда. Что Он – есть. И тогда я оттолкнулся от песчаного дна, чтобы подняться к поверхности, чтобы быть хоть немного ближе к Нему. Вот моя голова оказалась над водой; я открыл глаза и увидел, как на заснеженных берегах реки сверкает и переливается ослепительный солнечный свет.

Холод давал о себе знать, и я двинулся было к берегу, но снова остановился. Стоя по плечи в воде, я мешкал, пытаясь рассмотреть себя, увидеть, каким я стал. Я внимательно рассматривал свои разбухшие от воды ладони и розовый шрам на предплечье, любовался своей белой кожей, исчерченной голубоватыми венами, но ни в складках ладоней, ни под ногтями я не видел ни единого пятнышка засохшей крови. Их не было нигде, и впервые за очень-очень долгое время я почувствовал себя по-настоящему чистым.

Когда в воскресенье утром я проезжал мимо церкви пастора Джона, мне бросилось в глаза царившее там оживление, сопровождавшееся довольно громким (и это еще слабо сказано) шумом. Мы с Блу как раз возвращались из универмага, куда я ездил за моющими средствами и кое-какими хозяйственными мелочами: каким-то непостижимым образом мой дом успел превратиться в настоящую помойку, и я решил потратить хотя бы несколько часов на то, чтобы привести его в порядок. Пока я убирался, Блу смотрел на меня так, словно я окончательно спятил; когда же, покончив с комнатами, я отправился в амбар, он потрусил за мной с крайне обеспокоенным видом.

Пинки отнеслась к моему появлению с обычными для нее недоверием и злобой. Когда я высыпал в кормушку ведро кукурузы, она почти демонстративно оскалилась, громко, презрительно хрюкнула, несколько раз лягнула задними ногами дверь загона и только потом стала есть.

Вечером я завел трактор, и мы с Блу не торопясь поехали к реке. Блу обожал эти тракторные поездки. На берегу я заглушил двигатель, и мы долго сидели, прислушиваясь к лёту уток над головой и глядя, как садится за лесом солнце.

Дома я приготовил себе ужин, который, по правде сказать, был больше похож на завтрак и состоял из яичницы с беконом и тостов (Мэгги подтвердит, что это практически единственное блюдо, которое я умею готовить). Все это я запил приготовленным в перколяторе кофе и вышел на веранду.

Там было очень тихо, только слегка поскрипывала моя качалка (Мэгги очень нравился этот домашний звук) да легкий ночной ветер чуть слышно шелестел сухими кукурузными стеблями на залитом лунным светом поле. Глядя на них, я думал о том, что процесс исцеления уже идет, мои раны, порезы и ссадины закрываются, а боль становится слабее и уходит в небытие. Наверное, так уж мы, люди, устроены – все наши раны в конце концов заживают, и мы снова становимся целыми.

Ездил я теперь на фордовском пикапе, который позаимствовал у Эймоса (сам Эймос, правда, об этом не подозревал). Мой собственный грузовичок вместе с разбитой полицейской машиной отбуксировали в Центр ремонта и продаж подержанных автомобилей, где принимали в ремонт авто в любом состоянии. На самом деле Центр был обычным небольшим автосервисом, которым единолично владел мой бывший одноклассник Джейк Пауэрс. В своей мастерской он не только ремонтировал машины, но и продавал подержанные авто, которые скупал у местных жителей и более или менее приводил в порядок, поэтому, если он не мог что-то починить, у него всегда было что́ предложить клиенту. В городе Джейк слыл неплохим механиком, однако как-то так получалось, что каждый месяц он продавал машин больше, чем ремонтировал.