В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме

Хакебайль всей пятерней погрузился в разрез.

– Нашел железу? – после паузы нетерпеливо спросил доктор Циммер.

– Нет, – вздохнул Хакебайль. – Не могу найти.

Теперь в брюхе кабана утонуло все его предплечье.

– Стоп! Кажется, есть! – наконец проговорил он. Пятерня вышла из живота. Между пальцами он держал удлиненную железу.

– Это почка! – крикнул Герберт.

Доктор Циммер и доктор Хакебайль склонились над хирургическим разрезом и внимательно осмотрели находку.

– Болван! – проворчал Хакебайль. – Это никакая не почка.

– Нет, это не почка! – поддержал доктор Циммер. – Это может быть только яичко.

– Разумеется, это яичко! – Теперь Хакебайль окончательно и решительно отрезал железу скальпелем.

На миг кабан снова захрюкал и попытался освободиться от прижимавших его к земле кулаков. Затем он опять погрузился в транс и тихо хмыкнул про себя.

– Итак, то, что надо, мы достали! – с явным облегчением заявил Хакебайль. – Теперь пора и зашивать.

Начальник лагеря достал большую иглу, лично одолженную у лагерного портного. Доктор Циммер достал из наполненной спиртом миски ветчинную нить и без особых хлопот вручную продел в иглу. Затем Хакебайль взял иглу и принялся протыкать кабанью шкуру. Но Хакебайлю не хватило сил. – Я не могу проткнуть! – сердито крикнул он. – Чертова шкура не поддается.

– Дай-ка мне попробовать! – предложил свои услуги начальник лагеря. У него были самые сильные руки.

Хакебайль охотно протянул ему иглу. Начальник лагеря шумно выдохнул и принялся за шкуру. Этот натиск она тоже выдержала.

– Если я сейчас нажму сильнее, – задумчиво произнес начальник лагеря, – игла сломается, а второй в лагере нет.

Так что ничего не вышло. Но делать что-то было необходимо. Мы не могли позволить кабану бегать с распоротым животом. Несколько напряженных секунд мы безуспешно ломали мозги. Ситуацию спас Герберт.

– Подойдет шило! – немного нерешительно произнес он себе под нос. Он явно боялся, что его снова обзовут болваном.

– Шило? – Хакебайль удивленно посмотрел на Герберта. Но доктор Циммер уже ухватился за идею.

– Почему нет? – сказал он и ободряюще глянул на Хакебайля. – Все сойдет, что поможет!

Хакебайль на мгновение задумался.

– Немедленно принеси шило из сапожной мастерской! – властно крикнул он мне.

Я уже несся в хижину мастера. Один из сапожников бил молотком по шилу.

– Быстро, быстро! Шило! – крикнул я ему, выхватил инструмент у него из рук и большими прыжками бросился назад. Распахнув дверь, я услышал за спиной комментарий:

– Кто-то рехнулся.

Потом я почувствовал, как запущенный ботинок ударил меня в спину. Однако осознание того, что у меня в руках инструмент, который спасет жизнь кабана, примирил меня со всеми невзгодами. Задыхаясь, я ворвался на хозяйственный двор и протянул Хакебайлю шило.

Теперь было аккуратно пробито отверстие за отверстием, а затем протянута нить. Через несколько минут рана закрылась, и мы дали кабану свободу. Он все еще хрюкал во сне. Герберт, как самый близкий к нему человек, должен был сидеть с ним и ждать, пока он не проснется от опьянения эвипаном. Все остальные разошлись в несколько подавленном настроении, чтобы заняться своей работой. Никто из нас не был на сто процентов уверен, что теперь все в порядке. Даже ветеринар доктор Хакебайль выразил опасения по поводу возможной реакции кабана в ближайшие дни. Но когда увидел наши встревоженные лица, он успокаивающе проговорил:

– Такой зверь выдержит. Он не так брезглив, как человек.

Следующие несколько дней не принесли облегчения. Кабан апатично лежал в углу, почти не ел и подозрительно косился на каждого посетителя. Начальник лагеря часто стоял перед своей конюшней по полчаса, опираясь на деревянную балку и размышляя. Герберт впал в депрессию. Со времени операции кабан полюбился ему еще больше.

– Не понимаю скотинку! – час от часу утешал он себя.

Однако, к ликованию пленных и научному восторгу участвовавших в операции врачей, кабан полностью исполнил свой долг. На шестой день он снова начал есть. Он быстро набрал около двадцати килограммов, потерянных после операции. Прежний его юношеский темперамент уступил место созерцательному спокойствию, однако килограммы прибавлялись так, что это было подлинным удовольствием для нас. Когда он испустил дух под ножом повара в Великий четверг, для наших пленных он стал прочным фундаментом праздничной пасхальной атмосферы.

И вновь из дома пришли посылки, и мне на руки выдали четыре. Там было все, что только может пожелать пленный: еда, одежда, даже парфюм. А также новый бритвенный прибор. Лезвия к нему были конфискованы. Но их можно было получить посредством подпольной торговли за относительно небольшую плату. Практически все брились дважды в неделю. Это казалось адекватным и уместным в данных обстоятельствах.

Еще больше проблем вызвало то, что с недавних пор перестали выдавать верхнюю одежду, ее не конфисковали, но запрещали отдавать владельцу до отправки домой. А пока ее запирали в специальной каптерке. Поскольку каптерку эту охраняли товарищи, в конце концов, было не так уж сложно получить арестованные предметы одежды. Хотя для охраны русские брали только тех заключенных, кого считали заслуживающими доверия, однако в лагере вряд ли нашелся бы немец, служивший своим навязанным хозяевам не за страх, а за совесть. С другой стороны, все считали, что в один прекрасный день давление со стороны Запада снова вернет нам свободу. После речи Эйзенхауэра настроение царило оптимистическое. Многие считали, что возвращение домой уже не за горами. Все хотели слыть хорошими товарищами, и в особенности пытались наверстать упущенное те, кто прежде таковыми не были.

Так случилось, что утром куртки и брюки, спортивные костюмы и обувь заперли, а вечером уже выставили на лагерной улице. Ведавший охраной лагерной территории русский офицер не мог не заметить, что лагерь, несмотря на множество входов, практически опустел. Но даже русские офицеры уже не проявляли к нам интереса.

Арест имущества. Если определенные приказы и исполнялись, то только из страха перед начальником оперативной части и начальником лагеря, орлиным взором следившими за соблюдением предписаний. Даже Говнюк закрывал оба глаза там, где позволяла его малодушная совесть, и многое пропускал, за что не миновал бы карцера, прознай о том оперативный отдел.

Поток посылок мало-помалу привел к явному процветанию в лагере, пусть даже и несоизмеримому с тем, что считается процветанием на свободе. Однако все относительно. На лагерном «променаде», заасфальтированной дорожке, пересекавшей лагерь, пленные с гордостью демонстрировали полученные из дома последние предметы гардероба. После вечернего возвращения бригад, мытья и ужина на улице разворачивалась яркая и неторопливая светская жизнь. Практически постоянно смеющееся солнце позволило целенаправленно и повсеместно посаженной «вениковой» траве вымахать едва не в человеческий рост. В ее зарослях друзья и небольшие группки устанавливали столики и стулья, а также примитивные, смастеренные плотниками за разумную плату маленькие беседки. В них можно было провести прекрасные летние вечера за доставленными из дома напитками – кофе, чаем и какао. Позади бараков на песке или на скудной лужайке устроились группки для совместных дискуссий. Здесь обсуждали философию, там искусство. Многие научные темы рассматривались на уровне научной конференции. Уж о широком представительстве всех категорий западной интеллигенции русские позаботились. В частности, среди старших по возрасту имелись ведущие слои западной буржуазии. Авторитетные художники и скульпторы, профессора университетов, теологи, писатели, прокуроры и судьи, директора средних школ, музыковеды и, наконец, генералы, полковники сформировали мозговой центр, придававший лицо и характер всему лагерю. Оперативники давно отказались от вмешательства во внутренние дела заключенных. Администрация была заинтересована лишь в поддержании лагерной дисциплины и удовлетворительном выполнении норм, им приходилось смириться с тем, что бригады уже не давали 150 или даже 200 процентов от нормы, а топтались в районе 100 процентов. Попытки пристыдить или наказать бригады, выполнявшие от 50 до 70 процентов нормы, провалились вследствие скрытого пассивного сопротивления всего лагеря. Угрозы запретить раздачу посылок не увенчались успехом, поскольку в лагере знали, что Москва отклонила все подобные просьбы администрации.