Казаки на Кавказском фронте. 1914-1917 - Федор Елисеев

— Да ведь это отрава… — говорю им.

— Э-эх, ваше благородие! — протянул один из них. — Пущай хучь отрава, но все же кисленькая… ни хлеба, ни соли нетути… адна мяса… ана уже ни лезет у рот…

И я их понял. И этак восемь дней подряд.

17 июля бригада пересекла глубокую травянистую долину, поднялась на следующий кряж, несколькими сотнями спустилась вниз и пересекла шоссе Эрзинджан — Сивас в 20 верстах западнее Эрзинджана. Цель была достигнута: своим маршем бригада все время угрожала левому флангу турок, отходивших к Эрзинджану под натиском 39-й пехотной дивизии. На второй день отходящие турецкие пехотные части оттеснили казаков назад, на кряж. Сюда пришел приказ командира 1-го Кавказского корпуса генерала Калитина, сообщавший: «Эрзинджан занят 17 июля. Бригаде генерала Колесникова свернуться и прибыть в город».

Приказ прочитан казакам в строю. Победные клики «ура» покрыли эту приятную весть и такой желанный конец двухмесячной операции — Мемахатунской и Эрзинджанской.

Бригада спустилась вниз, в долину, и здесь, к своему удивлению, мы встретили храбрую Сибирскую казачью бригаду. В резервной колонне она стояла в укрытии перед выступлением «куда-то». На фоне защитного цвета гимнастерок и фуражек густой массы конницы — вихрастые, всклокоченные чубы да полосы красных лампасов на шароварах — цвета Сибирского казачьего войска. Воинский «салют» и «ура» с обеих сторон, как соратников по крови, восторженно вылетели из многогрудых колонн четырех казачьих полков, широким эхом огласив безлюдную турецкую долину и ближайшие хребты гор. Мы со сладостью вкушали воинскую победную Славу — как вполне заслуженный финал нашего тяжелого, но победного марша.

Бригада двинулась к Эрзинджану. Туда должны прибыть наш штаб дивизии, артиллерия, обозы и полковая канцелярия.

Два месяца не печатались приказы по полку. Приказами надо провести потери полка. Это есть главный документ для убитых и раненых всех чинов полка для внесения в их послужные списки. Приказами по полку проводятся лошади, убитые под офицерами и казаками, как главный документ, по которому они могут получить за них денежное вознаграждение по казенной расценке.

Многое надо сделать в запущенной канцелярии. Обо всем докладываю командиру полка и прошу командировать меня вперед, «по тропам», чтобы сэкономить время. Полки пойдут кружной дорогой и только завтра.

Мистулов — удивительный человек. Что бы я у него ни попросил — никакого отказа. Даже обижается на то, что я его прошу. И у него это получается как-то особенно приятно. И здесь он мне отвечает:

— Федор Иванович, о чем вы спрашиваете?! Конечно езжайте, но… можно вас просить быть и квартирьером от полка?

Вот таков он: своего подчиненного офицера он «просит»…

Я соглашаюсь, мы оба улыбаемся, мне дают от каждой сотни по два казака-квартирьера, в помощь урядника, и я по тропам спускаюсь с гор в широкую и роскошную долину реки Кара-су и к вечеру прибываю в заветный по нашему походу город Эрзинджан, раскинувшийся по правому берегу реки.

Эрзинджан весь в садах. Прямые улицы. Европейские постройки. Масса фруктов и овощей — полное изобилие плодов земных.

Совершенно случайно натыкаемся на казачий бивак. Оказывается, это одна из сотен 3-го Екатеринодарского полка, находящаяся при штабе корпуса, и командует ею хорунжий Миша Сменов (потом — полковник Сменов Михаил Евдокимович, проживал во Франции), мой дивный друг, младший юнкер по Оренбургскому военному училищу, я его не видел три года.

Я у него с его младшими офицерами. У него есть коньяк и отличная закуска, а мы голодны.

Есть воинское товарищество, есть товарищество по роду войск, есть военное братство, но есть еще КАЗАЧЬЕ БРАТСТВО, которое не только неизмеримо глубже и приятней вышеупомянутых воинских взаимоотношений, но оно совершенно и несравнимо. И это могут понимать и понять только казаки, настоящие казаки. И моих казаков, и меня накормили, закормили, напоили… Песни 1-го Екатеринодарского полка, так мне знакомые, полюбившиеся еще в 1910 году в самом Екатеринодаре, приятно воскресили давние первые шаги моей военной службы в этом отличном полку. Мы им ответили лезгинкой…

Наша бригада еще не подошла к городу, как прибыл в Эрзинджан главнокомандующий Кавказской армией великий князь Николай Николаевич, чтобы поблагодарить войска. Они выстроены на городской площади. Их оказалось мало, так как все были на фронте.

Стоя в автомобиле, великий князь проехал фронт, здоровался с каждой частью в отдельности, а потом, остановив автомобиль в каре частей, благодарил их за доблесть, труды и понесенные жертвы. Слова, сказанные им в честь государя императора, были подхвачены восторженным «ура».

Великий князь одет в серую черкеску, в черный бешмет и высокую серую каракулевую папаху с легким «заломом» назад.

Его правая рука неизменно лежала на рукоятке кавказской шашки. Он совершенно не улыбался и был очень задумчив. Мне показалось тогда, что он чувствовал себя сильно уставшим.

Большому военачальнику, привыкшему повелевать многомиллионными армиями, видимо, было тесно и скучно здесь, на нашем Кавказском фронте, почему он и был грустен, думал я тогда, стоя на правом фланге сотни 3-го Екатеринодарского полка. И пожалел, что не было здесь наших Кубанской и Сибирской казачьих бригад со своими храбрыми первоочередными полками. В конном строю четыре полка под командованием своих доблестных начальников, я был уверен, глубоко взволновали бы и порадовали душу этого большого русского Солдата, коим был великий князь Николай Николаевич.

Через два дня прибыла в Эрзинджан наша бригада. Полки расположились биваком в садах на западной окраине города. Начался настоящий отдых.

Здесь было много питательной травы — люцерны — и зерна для лошадей. Казакам же — настоящий кубанский борщ из свежих овощей с мясом. Тут же рядом течет полноводная река Кара-су. У казаков — замызганное белье, не стиравшееся многими месяцами. Все бросились к реке…

Странно было видеть в Турции, да еще на фронте, как казаки купали своих коней, плавая с ними в реке, а потом «охлюпью», то есть без седла, шли на свой бивак, словно это было дома, на берегах Кубани. И лоснящиеся своей шерстью после купания кабардинские кони, отдохнув и забыв тяжелый поход, склонны были уже к своей врожденной игривости под всадником.

У таманцев утонул один казак, купая коня. Это было неприятно. Шел третий год войны, так много перенесено лишений. Он участвовал в многочисленных боях своего полка, был в 300 верстах от своей государственной границы в далекой Турции и теперь — утонул…

Мы сжились с таманцами, и я очень любил иногда разговаривать с их казаками. Они очень остроумны. Я спросил одного урядника, как утонул казак, выражая этим свою скорбь. И слышу ответ:

— Таа… одирвався од коня… а плавать нэ вмив, — и закончил флегматично свой сказ: — А нэ вмиешь часом плавать — нэ лизь в воду…

Мы с ним говорили на разных языках…