А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Какое-то время Болезнь — тогда еще не имевшая названия — нежно ворковала с ним. Подойди поближе, говорила она. Она льстила Леонарду, внушая, что он способен чувствовать больше, чем все остальные, что он восприимчивее, глубже. Посмотрев «напряженное» кино, вроде «Жестоких улиц», Леонард бывал поражен, терял дар речи, и, чтобы вернуть его к жизни, требовались усилия как минимум трех девушек, готовых обнимать его в течение часа. Он бессознательно начал пользоваться своей чувствительностью. Он пребывал «в полной депрессии» в школьном коридоре или на какой-нибудь вечеринке, и вскоре вокруг него с озабоченным видом собирался народ.

Учился он беспорядочно. Преподаватели обычно называли его «умным, но нецелеустремленным». Домашнюю работу он игнорировал, предпочитая лежать на кушетке и смотреть телевизор. Он смотрел «Вечернее шоу», фильм по поздней программе и фильм по совсем поздней программе. По утрам он чувствовал себя обессиленным. На уроках засыпал, а после школы оживлялся и бил баклуши с друзьями. Потом снова приходил домой, допоздна сидел перед телевизором, и все повторялось по кругу.

И все равно это была еще не сама Болезнь. Когда накатывает депрессия при виде того, в каком состоянии находится мир — загрязнение воздуха, массовый голод, вторжение в Восточный Тимор, — это не Болезнь. Когда идешь в ванную и неотрывно вглядываешься в собственное лицо, замечая вены под кожей, как у вурдалака, рассматривая поры на носу, пока не убедишься, что ты — жуткое создание, которого никогда не полюбит ни одна девушка, — даже это еще не Болезнь. Это была характерологическая прелюдия, но не химического или соматического происхождения. Это была анатомия меланхолии, а не анатомия твоего мозга.

Первый настоящий приступ депрессии Леонард пережил, когда был старшеклассником. Как-то в четверг вечером Годфри, только что сдавший на права, приехал за Леонардом на «хонде», взятой у родителей. Они катались по городу, включив стерео на полную мощность. Годфри прямо-таки запал на Леонарда. Он настойчиво предлагал послушать Steely Dan.

— Это же чушь собачья, — сказал Леонард.

— Нет, чувак, ты должен попробовать.

— Давай лучше Sabbath послушаем.

— Я больше не фанат этого дела.

Леонард внимательно посмотрел на друга.

— А что так? — спросил он, хотя уже знал ответ.

Родители Годфри были люди религиозные (не методисты, как родственники Леонарда, а люди, которые на самом деле читали Библию). Летом они отправили Годфри в лагерь, организованный церковью, и там, среди деревьев и дятлов, над ним поработали священники. Пить и курить траву он не перестал, но бросил своих любимых Judas Priest и Motordeath. Леонард не особенно возражал по этому поводу. Его и самого начинало тошнить от этих вещей. Но это не означало, что он даст Годфри спокойно уйти от ответа.

Он показал на плеер с восемью дорожками:

— Это же какие-то сказки детские.

— На этом альбоме очень здорово играют, — не сдавался Годфри. — Доналд Фейген получил классическое образование.

— Послушай-ка, Год-фри, что я тебе скажу: чем кататься и слушать эту блевотину, давай я лучше сниму штаны, и можешь отсосать у меня прямо сейчас.

С этими словами Леонард потянулся к бардачку в поисках чего-нибудь поинтереснее и вытащил альбом Big Star, который ему нравился.

В начале первого Годфри высадил его у дома, Леонард вошел и сразу отправился спать. Проснувшись на следующее утро, он понял, что с ним что-то произошло. Тело болело. Руки и ноги были словно зацементированы. Ему не хотелось вставать, но тут вошла Рита с криками, что он опоздает. Леонарду как-то удалось вылезти из постели и одеться. Завтракать он не стал, вышел из дому, забыв свой рюкзак, доплелся до Кливлендской школы. Надвигалась гроза, свет над убогими фасадами магазинов и эстакадами потускнел. Весь день, пока Леонард таскался с урока на урок, за окнами собирались зловещие тучи, по цвету напоминающие кровоподтеки. Учителя постоянно ругали его за то, что он не принес учебники. Ему пришлось взять бумагу и ручки у одноклассников. Он дважды запирался в туалетной кабинке и безо всякой видимой причины начинал плакать. Годфри, который накануне выпил столько же, сколько Леонард, вроде бы чувствовал себя нормально. Они вместе пошли обедать, но у Леонарда не было аппетита.

— Что с тобой такое, чувак? Обкурился, что ли?

— Нет. По-моему, я заболеваю.

В половине четвертого Леонард, вместо того чтобы пойти на тренировку по футболу, отправился прямиком домой. Всю дорогу его преследовало чувство надвигающегося конца света, вселенского зла. Боковым зрением он замечал, как деревья угрожающе машут ветвями. Телефонные провода провисали между столбами, будто питоны. Правда, когда он взглядывал на небо, то, к удивлению своему, замечал, что на нем ни облачка. Какая гроза? Погода ясная, вовсю светит солнце. Он решил, что у него что-то с глазами.

У себя в спальне он снял с полки книжки по медицине, пытаясь понять, что с ним такое. Он купил на распродаже старых вещей целый комплект: шесть огромных учебников с цветными иллюстрациями, с изумительно чернушными названиями: «Атлас заболеваний почек», «Атлас заболеваний мозга», «Атлас заболеваний кожи» и так далее. Как раз благодаря этим книгам по медицине Леонард впервые заинтересовался биологией. Фотографии анонимных больных обладали патологической притягательностью. Ему нравилось показывать особенно отвратительные иллюстрации Джанет, что заставляло ее взвизгивать. Лучше всего для этого подходил «Атлас заболеваний кожи».

Даже включив в комнате свет, Леонард видел довольно плохо. У него было ощущение, будто в глаза что-то попало и физически заслоняет свет. В «Атласе заболеваний эндокринной системы» ему попалось нечто под названием «аденома гипофиза». Это была опухоль, как правило, небольшая, которая образовывалась в гипофизе и часто давила на оптический нерв. Она вызывала слепоту и нарушала функции гипофиза. Это, в свою очередь, приводило к «низкому кровяному давлению, усталости и неспособности справляться с трудными или стрессовыми ситуациями». Если гипофиз функционирует слишком активно, ты превращаешься в гиганта, слишком слабо — сдают нервы. Как бы маловероятно это ни звучало, Леонард, очевидно, страдал и тем и другим одновременно.

Он закрыл книгу и рухнул на постель. Ощущение было такое, словно из него с силой вытягивают содержимое, как будто кровь и другие жидкости выкачивают из него с помощью какого-то огромного прибора и перегоняют в землю. Он снова плакал, не в состоянии остановиться; голова сделалась как люстра в доме его бабушки с дедушкой в Буффало, та, что висела слишком высоко, — они не дотягивались до нее, — и с каждым его приездом в ней горело все меньше лампочек. Его голова была старой гаснущей люстрой.

Когда Рита вернулась в тот вечер домой и обнаружила Леонарда одетым в постели, она велела ему приходить ужинать. Он сказал, что не голоден, и она поставила на стол на одну тарелку меньше. Больше в тот вечер она к нему в комнату не заходила.

Из своей спальни на втором этаже Леонард слышал, как мать с сестрой за ужином обсуждают его поведение. Джанет, которая обычно не вставала на его сторону, спросила, что с ним такое. Рита ответила: