Эмиграция как литературный прием - Зиновий Зиник

Но это будущее — уже в настоящем. Потому что из сточной канавы, по которой мы проплывали, выкачивается вода — если не для питья, то для шикарных золоченых ванн и безупречно чистого белья в отелях Бангкока. Это круговорот воды в природе. Тут все перерабатывается во что-то еще. Ничего не выбрасывается на помойку, и из отбросов рождается шелковая нить. Я впервые в жизни видел в одной таиландской деревне, как шелковичный червь превращается в кокон, кокон обрастает пухом, и из этого пуха в кипящей воде закручивается нить шелка. Но часть коконов оставляют дозревать в бабочке, откладывающей яйца, откуда рождаются новые шелковичные черви. Отложив яйца, мотылек умирает. Но эти засохшие горы мертвых мотыльков не выметают вместе с мусором: их пускают на прокорм кур. Принцип круговорота воды в природе, или, если хотите, принцип утильсырья, распространяется на все аспекты таиландской жизни. Водитель туристской моторной лодки во время нашего путешествия по каналам попросил нас купить ему бутылку пива на одной из пристаней. Но это пиво он не выпил. Возвращаясь в конце путешествия к этой пристани, он вернул нераспечатанную бутылку продавцу, и тот вручил ему процент с этой фиктивной сделки. Или совсем иная сцена: буддисты, посещая храм, в качестве благого деяния выкупают миниатюрную птицу из клетки — их продают вокруг буддийских храмов десятки уличных торговцев. Никого при этом особо не беспокоит тот факт, что выпущенную на волю птицу тут же за углом отлавливают и сажают обратно в клетку. Само действие, сам акт важней его обстоятельств в прошлом и последствий в будущем. Это только мы не можем вычистить из нашей эмигрантской памяти наше российское прошлое и трансформировать его в какое-то мыслимое настоящее тоже не способны: все зазубриваем наизусть старые обиды, в отличие от таиландских буддистов. Это — странное племя: таиландец воспринимает свою нынешнюю инкарнацию как нечто, прямым образом не связанное с его предками, во всяком случае эмоции по поводу прошлого не идут дальше памяти о делах его родителей. Не это ли лучшее противоядие от тирании?

Эта впадающая в беспамятство цикличность жизни запечатлена в статуях многорукого бога Шивы — с его нескончаемым танцем разрушения вселенной и ее возрождения из руин и пепла. Этот идол украшает чуть ли не все более или менее значительные здания Бангкока и как всякий амулет общественного благосостояния воспроизводится массовым образом, фабричным производством. Да и древняя часть Бангкока — с храмами, святынями и царским дворцом — тоже постоянно перестраивается и обновляется. Наклеивается новая позолота, расширяются алтари, добавляются новые купола, храмы разрушаются и строятся заново, в зависимости от наличия финансов. Это иное отношение к освященности временем, к прошлому: прошлое в твоем распоряжении, оно перестраивается в зависимости от нужд настоящего. (Это понимали в сталинской России, когда мрачно острили: «У нас никогда не знаешь, что будет вчера».)

Подобные наблюдения приносят некоторое облегчение тем, кто, вроде меня, пытается хоть как-то приткнуть, приютить свое разрушенное эмиграцией прошлое в несуществующем настоящем — состояние, знакомое и эмигрантам, и перемещенным лицам, и вообще призракам. А Бангкок перенаселен призраками. Это изгнанники своего рода. Всякий раз, когда строится новое здание, для потревоженных духов, населявших это место, строится своеобразное политическое убежище — дом для перемещенных лиц, храм духов, и выглядит эта постройка как воспроизведенное в миниатюре здание, потревожившее их покой: все те же столбы-сваи, похожие на скворечник, кормушка для птиц, на вид мало чем отличающаяся от места буддийского захоронения (кладбища повторяют в уменьшенном масштабе архитектуру городов). Этих духов с их птичьими жилищами становится в Бангкоке все больше и больше, вместе с недостроенными офисами и полупустыми отелями. Число этих эфемерных перемещенных лиц увеличилось и в связи с нашим присутствием в буддийской столице. Печальный демон, дух изгнанья, вселился и в нас, превратив нас в новое племя вечных путешественников: мы перелетаем из одной столицы мира в другую, пытаясь отыскать временный, разборного типа рай, вроде храмов-убежищ для перемещенных таиландских духов.

К этому племени изгнанников нынешней цивилизации следует причислить и слона, изгнанного из джунглей. Почему полицейский на лошади где-нибудь в районе лондонского Гайд-парка не вызывает никакого любопытства, а слон на улице даже у самих таиландцев вызывает рев удивления и восторга? Дело, видимо, в масштабах, и еще в том, что слон — это животное по своему виду первобытное, мамонт, по сути дела. Как будто прогресс, цивилизация с ее идеей убыстрить механику человеческого общения обратились в собственную противоположность — сползанием в первобытное варварство. Улицы Бангкока забиты транспортом настолько, что передвигаться в автомобиле практически немыслимо, люди в разных кварталах города перестали общаться друг с другом, разве что по электронной почте, и самый быстрый вид транспорта — это пресловутые азиатские рикши. Или же, действительно, изгнанные из джунглей на улицы больших городов слоны.

Американский капитализм разрушил традиционный уклад жизни Таиланда. Теперь высшее интеллектуальное достижение американского капитализма — абстрактный экспрессионизм — экспортируется в Таиланд, чтобы спасти жертв капитализма — слонов. Еще один цикл завершается у нас прямо на глазах; но и не столь очевидным образом тоже, не без помощи невидимых сил. Я имею в виду ЦРУ и КГБ. Не так давно телевидение Би-би-си показало документальный фильм, не оставляющий никакого сомнения в том, что движение абстрактного экспрессионизма в США субсидировалось ЦРУ — интенсивно, но окольными путями (скажем, анонимными пожертвованиями некоторым галереям, выставлявшим абстракционистов), без ведома самих художников. ЦРУ не создавало этого движения: эта организация просто-напросто решила, что абстрактный экспрессионизм — самое мощное оружие против социалистического реализма (открыто субсидируемого КГБ) в идеологической войне за влияние на интеллектуальных слонов мира той эпохи. Это были поиски абсолюта — в стиле мышления, в общественном строе, с идеей перевоспитания вопреки наследственности и генам. Слоны — нынешние жертвы американского империализма, с его интеллектуальным знаменем той эпохи — абстрактным экспрессионизмом. Комар и Меламид — если и не жертвы, то порождение соцреализма, советской власти. Сейчас они кооперируются со слонами, чтобы спасти друг друга от нового «марксизма» с диктатом «окружающей среды» и новым «пролетариатом» — животными.

Мы были современниками эпохи инженерии человеческих душ. На этом уровне разговора и соцреализм, и абстрактный экспрессионизм — близнецы-братья: метафизические пики утопического ума. Мы устали от утопии. Мы — ее жертвы. Мы больше не доверяем романтике интеллектуала-одиночки — обратной стороне тоталитарного кошмара. Мы больше не доверяем нашим соседям по человеческому общежитию. Мы хотим выскочить из своей дарвинистской породы. Мы ищем, как передать кисть творца кому-то еще. Скооперироваться с Homo Artisticus иной породы. Не стоит, конечно, делать из мухи слона. Но не в этом ли как раз и заключается истинное искусство? Перековать блоху, а муху превратить в слона. Или комара. Комар и Меламид напомнят вам о роли ослиного хвоста в истории живописи и о символе деградации западного искусства — шимпанзе с кистью в руке перед холстом. В эти дни мы становимся свидетелями грубейшего нарушения государственных границ разных биологических видов. В эпоху генетических экспериментов эти границы — между человеком и животным, между живой и неживой материей — становятся расплывчаты. Интеллектуальные особи всех стран — комары и слоны, моськи и меламиды, — объединяйтесь! И вот слон с энтузиазмом занимает место художника у мольберта.