Радости Рая - Анатолий Ким

Луч моей судьбы на единый миг пересекся с лучами судеб каталонских бандитов, вкусил информацию о любви и смерти двух пламенных любовных искорок по-каталонски, затем метнулся в сторону и вынес меня на просторы бескрайней снежной страны, похожей на земные пределы лапландской тундры. Здесь, в белом безмолвии световой призрачности температурой минус 50 градусов, жаркие объятия каталонских любовников вмиг смерзлись в лед — так и застыли ледяной скульптурой тороса, похожей на «Любовное свидание» Родена. Но, прислушавшись, я продолжал различать страстный шелест-шепот ледяных любовников, которые были прежде огневыми — две искорки, что столкнулись над бушующим тайфуном пожара по имени Герника, который устроили солдаты испанского короля в каталонской деревне.

От Лапландии луч моей судьбы отлетел, ударившись о гладкую ледяную плоскость тороса и отразившись от ее зеркальной поверхности, далее метнулся по вертикали в направлении Полярной звезды и, ничем больше не остановленный, летел и летел к ней — и так бы остался в упоительном, самом свободном вечном состоянии полета, если бы вдруг не пересекся с лучом другой судьбы, связавшей свою космическую судьбу со звездой Сириусом. То была световая версия последней земной подружки поэта Александра Кувалды-Трифоныча.

— Это ведь ты, С. Т. Рощина, американская журналистка?

— Я не запомнила, где мы встречались.

— Мы встречались там, где было — Нью-Йорк, 11 сентября 2001 года — или где-то совсем рядом с этим.

— Теперь вспомнила. Много моих жизней прошло с тех пор. Но то место, где была наша первая встреча, забыть невозможно. Итак, чем же мы занимались с тобою на том месте, Аким? Ведь так же звали тебя?

— Но теперь я стал Александр Кувалда-Трифоныч, и это имя должно быть для тебя также памятно.

— Разумеется, ведь это имя моего последнего интервьюера там, где я была американской журналисткой из Нью-Йорка. От него я родила свой последний на земле материал, то бишь от Александра Кувалды.

— А между мной и Александрами всегда ничего не стояло. Что стало с Нью-Йорком, когда он перешел в лучистое состояние? — спрашивал я С. Т., мерцающую со стороны Полярной звезды.

— Грандиозный город мирового значения на Земле, — отвечала С. Т. Рощина, летящая не от самой Полярной звезды, а от соседней, одной из составляющих рукоять ковша созвездия Большой Медведицы, — Нью-Йорк после Армагеддона стал небольшой световой капсулой, которая улетела на ту звезду, от которой я держала путь в обратную сторону, — отвечала С. Т. Рощина, пролетая мимо.

— Как складывалась твоя судьба в разных мирах? — успел еще спросить я.

— По-всякому, — отвечала она. — Но всюду я была женщиной, которую хотели, но которая сама-то не хотела. Правда, приходилось иногда притворяться, что хотела, — это чтобы взять у интервьюера глубокое интервью и забеременеть, а потом родить добротный материал.

— Ну а теперь, — спрашивал я, пролетая мимо С. Т. Рощиной, — когда все прошло, и настал конец света, и времени больше не стало, — как поживают все эти твои женские профессиональные штучки?

— В лучистом состоянии они поживают еще лучше, — отвечала она, пролетая окончательно. — Никто не пристает по плотским мотивам. Вот, взяла интервью на Большой Медведице, возвращаюсь обратно на Сириус, где, очевидно, и рожу материал.

И это было последнее, что я услышал. В дальнейшем — тишина, и только весело подмигивала мне яркая Полярная звезда. Но я уже, сбитый с курса нечаянной встречей в космическом безвременье, летел не точно на Полярную звезду, а чуть правее нее. Я вспоминал, слегка взволнованный этой встречей, какое пошло на Земле безысходно печальное продвижение жизни человечества после 11 сентября, когда все глаголы, обозначающие всякое действие, стали употребляться только в прошедшем времени. Это потому, что два брата-близнеца, Свинги и Джеби, башни-великаны в Нью-Йорке, были пробиты насквозь стрелами Армагеддона и рухнули от обратного взрыва, и с глухим ревом провалились, один за другим, в четвертое измерение ада.

А та светловолосая женщина в бирюзовой складчатой юбке, в белоснежной шелковой блузке с укороченными рукавами, вспыхнувшая ярким пламенем и сгоревшая на раскаленном докрасна жидком вспучившемся бетоне этажного перекрытия, — была журналистка Рейчел Ботичелли, близкая подруга и коллега С. Т. Рощиной. Это Рейчел Ботичелли успела сказать перед Концом Света последние самые светлые слова человечества: «Милый, я только теперь поняла, каким раем была наша с тобой жизнь, ты дал мне не меньше, чем Господь Бог, нет, ты дал больше, чем даже сам Господь Бог, и я Ему высказала бы слова благодарности только за то, что Он нас соединил». И теперь эти слова благодарности передались во Вселенский Светомир, прошли по всем Эфирным Островам и способствовали еще большему совершенству системы Ла, и они зазвучали, как главная тема музыки космических сфер. И я весь был переполнен этой радостной музыкой, и узкий лучик моей судьбы звенел в созвучии общей радости неисчислимых огоньков звездного Светомира, сливался в кантилене вселенского веселья с глубоким замыслом Всесветного Композитора. Вечное должно было быть веселым, чтобы не быть скучным. Вселенная должна была быть красивой, чтобы ее можно было полюбить. Таким образом, Веселье и Любовь — это вечные космические брат и сестра, живущие под одной сенью мироздания.

Вдруг летящий в Светомире луч-кораблик моей судьбы попал в турбулентную зону такого мощного веселья, что отдельные вспышки его слились в сплошное зарево и свистопляску сполохов, как северное сияние на моей маленькой скромной планете Земля. Гигантская красота этого вселенского сияния радости была столь велика, что охватила, похоже, весь Эфирный Остров из миллиарда галактик. Какой-то был объявлен праздник губернатором этого Острова, и я нечаянно прямехонько влетел в него.

Не знающие страдания улиткообразные существа галактик сворачивали и разворачивали свои блещущие алмазами спирали, выстраиваясь в рассчитанные до миллиграмма совершенные хороводы, чьи праздничные орбитальные танцы должны были продлиться от зари сотворения мира до самого его заката. И как никогда, то есть нигде — ни в каком из миров, в которых я побывал в поисках райских радостей, — нигде и никогда, как только в совершенном Светомире, я не почувствовал так остро необходимость своей боли и своего страдания перед непоколебимым законом совершенства Вседержителя. О, именно Ему, зашедшему в тупик со Своим законом совершенства, нужны были мои маленькие, безысходные, ничтожные, жалкие, пустяковые, вздорные, беспросветные, смешные, смертные страдания. Я через эти свои страдания, особенно через самые чудовищные, необъяснимые и безысходные боли, помогал Отцу-Вершителю определить, в каком месте хромает, подмачивается, блефует, зависает, заражается опасным вирусом сомнения его закон вселенского совершенства. Мои слезы и причины, вызвавшие эти слезы, должны были подсказать Отцу-Архитектору, как улучшить и усовершенствовать закон, по которому все супервселенское мироздание, созданное по его проекту, всегда было радостно и весело, и архитектоника веселья и радости была бы незыблемой в вечности. Таким образом, мои маленькие частные радости и страдания, все мои жизни и смерти, мои крики боли и шепоты молитв, безответные горькие вопросы и одинокие, отчаянные поиски радостей рая весьма были нужны Вершителю Мира, Отцу-Композитору вселенской музыки. Для того чтобы Его Мир стал еще совершеннее, веселье вселенной еще прочнее и музыка сфер — еще прозрачнее, стерильнее и защищеннее от проникновения в нее темно-фиолетовых мотивов смерти, — я должен был свою единственную штуку жизни обязательно скушать с горчицей страдания.