Отрок московский - Владислав Русанов

– Herr Friedrich! Еin Pfadfinder![159]

Фон Штайн не раздумывал ни мгновения.

– Halten Sie es! Schnell![160]

Первого немца, бросившегося на него, Никита пнул в колено. Следующему швырнул в лицо солому и свалил подсечкой. Увернулся от распахнутых объятий. Ударил с двух рук. Хрустнула кость. Парень почувствовал кровь на костяшках.

– Lebend gefangen![161]– словно плетью стегнул брат Фридрих.

Позади с громким «хэканьем» Василько размахивал алебардой.

Никита в прыжке сбил с ног еще одного немца – из тех самых расфуфыренных гордых рыцарей, что стояли у крыльца особняком. Проскользнул между двух ратников, столкнувшихся плечами. И уже на краю освещенного факелами круга обернулся. Новгородец, окруженный врагами, как медведь сворой лаек, умело отмахивался алебардой, но не мог сделать ни шагу по пути к спасению.

«Сам же придумал идти в открытую, нет чтобы дать мне в окошко залезть», – промелькнула гадкая мысль, которую Никита тут же отогнал. Нельзя так. Русские своих не бросают. Вместе пришли, вместе уйдем.

Парень бросился обратно, на ходу свалив коренастого ратника в войлочном колпаке.

– Держись! – крикнул он.

– Уходи, дурень! – прорычал в ответ Василько.

– Еще чего!

Никита налетел на ливонцев, нанося удары руками и ногами. В считаные мгновения он разбросал толпу, оставив широкий проход для себя и новгородца, жалея лишь об оставленных у свояка Аникея течах. Хотел как лучше, чтобы без крови….

– Unmоglich! – донесся удивленный голос командора. – Armbrustschutzen fur die Schlacht![162]

– Все! Уходим! – тяжело выдохнул Василько. Видно, драка здорово измучила его.

Сухо «тренькнула» тетива арбалета. Новгородец охнул и схватился за плечо, роняя оружие на снег.

Вот тут Никите стало по-настоящему страшно.

Немцы сноровисто, показывая отличную воинскую выучку, отбежали, оставляя их с ловцом посредине истоптанного круга.

– Сдавайтесь, русские! – громко проговорил Фридрих фон Штайн.

– Беги, парень, брось меня… – шептал Василько, пошатываясь и зажимая ладонью рану. Между его пальцев торчал черенок арбалетной стрелы.

«Не убегу ведь… – тоскливо подумал Никита. – Стрела догонит. А мне погибать нельзя, пока дело не сделано…»

Он медленно поднял руки.

– Беги! – рявкнул новгородец, изо всех сил толкая парня.

Никита от неожиданности сделал четыре огромных шага, не устоял на ногах и покатился кубарем.

Защелкали арбалеты.

– Беги-и-и!!!

Никита вскочил на ноги и помчался в темноту, петляя как заяц, под свист и улюлюканье крестоносцев. Выскочившего навстречу слугу перелетел, оттолкнувшись ногой от бревенчатого сруба. Повинуясь какому-то бессознательному чувству самосохранения, просыпающемуся, должно быть, в каждой жертве, которую травят и преследуют, он несколько раз менял направление, перепрыгивал, не касаясь, огромные сугробы и наконец добрался до стены совсем не там, где они с Васильком перелазили и оставили на всякий случай веревку. Но что такое бревна полоцкого детинца для ученика Горазда, взбирающегося каждый день на столб для упражнений на равновесие?

Уже шагая извилистыми улочками посада, успокаивая дыхание, Никита прислушивался – нет ли погони, не закричат ли караул? Но все было тихо. Погоня или отстала, или вернулась, потеряв интерес к беглецу.

Улан-мэрген подобрал много совершенно справедливых, но очень неприятных слов, чтобы дать понять Никите, насколько тот неправильно поступил ночью. Зачем связывался с новгородцем? Надо было ломать ему руку и уходить подобру-поздорову. А лучше ногу… Еще неизвестно, чье поручение ловец выполняет – Юрия Даниловича или какого-нибудь Михайлы Тверского. Зачем полезли напролом? Неужто нельзя было ограничиться малым – подглядеть, подслушать, не выдавая себя? Ах, Василько предложил?! Ох и скользкий человек этот Василько. Не нарочно ли в засаду заманивал? А потом, во дворе… По словам ордынца, Никита должен был отвернуться от Андраша Чака, даже если бы это кто-то другой оказался, просто похожий, или лицо закрыть, а лучше вообще не соваться пред светлы очи мадьярского жупана и немецкого командора. И удирать тоже нужно было сразу. Подумаешь, чувство долга! Своя шкура должна завсегда быть дороже! А если бы поймали?

Никита долго слушал, вяло огрызаясь, то кивал, то пытался возражать. Наконец, не выдержал. Сказал, что легко рассуждать, сидя на сеновале, а неизвестно, чем бы дело закончилось, пойди ордынец на ночную разведку. Уж новгородец бы ему сразу шею скрутил, не вступая в разговоры. А так хоть что-то узнали.

– Что ты узнал? – возмутился Улан, уже кривя губы от обиды. Сын нойона никогда не плачет, но это не значит, что ему не хочется заплакать. – Чего ты такого разузнал, чего не знал вечером? Хочешь, я тебе скажу, чего ты добился?

– Ну, скажи…

– Теперь тебя половина немцев в лицо знает! Как теперь по городу ходить будешь?

– Да кто меня запомнил?

– Будь уверен, все запомнили! Ты, Никита-баатур, когда начинаешь прыгать и ногами людей по голове бить, тебя быстро запоминают!

Парень промолчал. Татарчонок говорил убедительно – нечего возразить, нечем оспорить. И в самом деле, вляпался он своим ночным приключением по самое не могу. Андраш Чак теперь настороже будет – охрану Василисы удвоит. Рыцарь Жоффрей, если он еще в Полоцке, тоже задумается. Не говоря уж о том, что пленного новгородца можно разговорить – способов много разных существует, и когда заплечных дел мастер, хорошо знающий свое дело, возьмется, то редко кому удается удержать язык за зубами.

Самым разумным решением было бы убраться из Полоцка прочь и попытаться поймать мадьярского посла где-нибудь на лесной дороге. Ведь не к Фридриху фон Штайну он в гости приехал, а – бери повыше – к самому магистру наверняка. Но литовское войско, которое, как выяснилось поутру, плотным кольцом обложило городские стены, намертво заперло здесь всех. И охотников, и добычу. Правда, кто теперь кто, Никита сказать затруднялся. По всему выходило, что водить теперь будут мадьяры с немцами, а ему в этих прятках осталась незавидная доля – постараться как можно лучше скрыться.

Приход князя Витеня полочане приняли по-разному. Аникей ругался сквозь зубы, что застрял теперь в посаде вместе с лошадью и санями невесть на какой срок. А между тем дома работы хватает, и никто ее за него не сделает. Его свояк, шорник Лука, напротив, сдержанно радовался: во-первых, его жена позволяла с родичем хлебнуть бражки, чего ни за какие коврижки не допустила бы, если бы не дорогой гость, а во-вторых, мужик очень не любил немцев и приветствовал любую возможность от них избавиться. «Это они сейчас всерьез за нас не взялись, да и то потихоньку ущемляют русского человека, – сказал он, стукая волосатым кулаком по столешнице. – А как силу почуют? Усядутся на шею и ножки свесят. Веру православную запретят, заменят своей латинской тарабарщиной, а там и по-русски слова уже не скажи. Мы для них разве люди? Так, скотина рабочая…»