Века перемен. События, люди, явления: какому столетию досталось больше всего? - Ян Мортимер

У городов во все века были три общие черты: вонь, перенаселенность и попрошайки. Если хотя бы одна из этих черт отсутствует, то можете быть уверены: город не органично вырос, а был спроектирован по капризу какого-нибудь филантропа или диктатора. В начале XIX в. на Западе не было таких «необычно чистых» городов. Все города воняли и были переполнены нищими. Городские улицы были грязными, но запахи, доносившиеся из выгребных ям, спрятанных под домами в трущобах, были еще хуже. Целые районы страдали от болезней. Нищета порождала нездоровье, а нездоровье усугубляло нищету, утягивая городскую бедноту в трясину жалкой жизни. Средний возраст смерти рабочих в Бетнал-Грин в 1842 г. составлял всего 16 лет; у более зажиточных жителей Лондона он равнялся 45 годам[160]. Но общество, похоже, такая ситуация совершенно не беспокоила, и люди даже не пытались с ней что-то сделать. Лучшей профилактикой в глазах образованных людей было держаться подальше от мерзких запахов и трущоб, купив себе уютный домик в пригороде. Вопросы о том, как и почему нужно менять образ жизни бедняков, нисколько не интересовали широкую публику. А медицинское сообщество точно так же не интересовалось, почему они больше страдают от болезней. Французский хирург, которому стало интересно, почему у бедняков на одной парижской улице смертность была более чем на 50 процентов выше, чем у зажиточных горожан на соседней улице, пришел к выводу, что во всем виновата аморальность. Если бы бедняки были не такими морально разложенными, то жили бы дольше, да и их дети тоже[161]. Те, кто скептически относился к эффективности подобных «моральных улучшений», обращались к старому убеждению: миазмы, состоящие из газов, выделяемых гниющей плотью, создают смрадный воздух, который входит в организм и вызывает болезни. С их точки зрения, причиной болезней бедноты была неопрятность. Альтернативные объяснения, например предложенные Джироламо Фракасторо, который в своем труде «О заражении» (1546) утверждал, что недуги распространяются посредством «семян болезни», были забыты[162]. Профилактика оказалась парализованной.

Замечательным исключением из этого «паралича» стала вакцинация. В 1790-х гг. врач Эдвард Дженнер заметил, что доярки, переболевшие коровьей оспой, получают иммунитет от «обычной» оспы. 14 мая 1796 г. Дженнер привил восьмилетнего мальчика Джеймса Фиппса коровьей оспой от больной доярки. Через шесть недель он ввел мальчику ужасный вирус Variola. Оспа у Фиппса не развилась. Ликующий Дженнер попытался убедить Королевское общество опубликовать его открытие; они не спешили, потому что доказательств было слишком мало. Дженнер провел дополнительные эксперименты в 1798 г. и опубликовал результаты в статье «Исследование причин и действия коровьей оспы» в том же году. Его работа сразу же привлекла немало внимания. К 1803 г. ее перевели на латинский, французский, немецкий, итальянский, голландский, испанский, французский и португальский языки. Карл IV Испанский сделал прививку своим детям и отправил королевского врача Франсиско де Бальмиса к 20 детям из приюта в Колумбию, где началась эпидемия оспы. Вирус коровьей оспы во время путешествия через Атлантику удалось сохранить, заражая одного ребенка от другого. Де Бальмису удалось сделать прививки более чем 100 000 пациентов в Карибском бассейне и Латинской Америке. Постепенно страны сделали прививки от оспы обязательными вскоре после рождения, хотя в самой Великобритании эту меру ввели лишь в 1853 г. Другие болезни, впрочем, продолжали убивать, как и всегда, находя огромное количество жертв в перенаселенных городах Европы и Нового Света.

На эту мутную медицинскую сцену вышел венгерский врач Игнац Земмельвейс. В 1846 г. он работал в одной из двух бесплатных акушерских клиник в Вене; некоторые беременные женщины, с которыми он работал, умоляли его отпустить их в другую клинику. Причина была проста: в его клинике смертность составляла около 10 процентов, а в другой – всего лишь около 2,5 процента. Никто не мог понять, в чем же дело. Две клиники ничем не отличались друг от друга, кроме состава сотрудников: в клинике Земмельвейса работали высококвалифицированные врачи, а в другой – только акушерки. А потом, в марте 1847 г., один из коллег Земмельвейса умер после того, как его случайно порезал скальпелем студент во время вскрытия. Земмельвейс заметил, что на трупе коллеги были заметны те же симптомы, что и у женщин, умиравших в его клинике. Он выдвинул теорию, что «трупные частицы» перешли с тела умершего на скальпель студента во время вскрытия, и именно они убили его коллегу. Земмельвейс понял, что этим можно объяснить более высокую смертность женщин в его клинике: за ними ухаживали врачи, которые в том числе и проводили вскрытия, в отличие от другой, где за пациентками ухаживали только акушерки. После этого он ввел в своей клинике строгий режим мытья рук в растворе хлорной извести. Практически сразу же смертность уменьшилась до того же уровня, что и в другой клинике.

Студенты Земмельвейса были впечатлены, и новость быстро распространилась среди медиков. Большинство первоначальных реакций на его режим оказались, однако, негативными. Врачи объявили, что это очень напоминает устаревшие теории заражения вроде «семян болезни» Фракасторо. Другие боялись, что теория «трупных частиц» слишком похожа на магическое понимание тела, и сочли ее враждебной науке. После того как договор Земмельвейса с клиникой закончился, его не стали продлевать, и клиника вернулась к прежнему, антисанитарному и опасному для жизни, режиму. На новом месте Земмельвейсу снова удалось снизить смертность среди рожениц с помощью того же режима мытья рук и дезинфекции инструментов, но медицинские авторитеты по-прежнему отказывались признать его теорию. В конце концов, в 1861 г. он издал книгу о своей работе, но отзывы оказались плохими, что лишь усилило его разочарование. Он стал одержим неприятием своей работы со стороны врачей, которых больше интересовала собственная репутация, чем помощь испуганным пациенткам. Вскоре он пережил нервный срыв, и в 1865 г. его поместили в сумасшедший дом, где он был избит охраной и вскоре умер от заражения крови. Ему было 47 лет. Лишь через два десятилетия появилась научная работа Луи Пастера, в которой было доказано, что теория Земмельвейса о «трупных частицах» была, по сути, верной.

Пока Земмельвейс пытался спасти жизни несчастных беременных женщин Вены, социальный реформатор Эдвин Чедвик посвятил себя улучшению жизни лондонских бедняков. Он стал инициатором принятия Акта об общественном здравоохранении 1848 г., по которому города должны были организовывать местные комитеты здравоохранения для улучшения трущобных поселений, канализации, городских боен и водоснабжения. Не все считали это хорошей идеей. В одной статье в Times говорилось, что «лучший реформатор санитарии – это холера»[163]. Но дело Чедвика получило неожиданную поддержку во время эпидемии холеры в 1854 г., когда лондонский врач Джон Сноу, описывая новые случаи болезни, обнаружил, что все жертвы брали воду из колодца на Брод-стрит. Сноу приказал снять с колодца рукоятку, чтобы предотвратить новые случаи болезни; источником инфекции оказалась выгребная яма, расположенная в нескольких футах от колодца. И, что важнее всего, он предоставил Отдельной комиссии Палаты общин доказательства, что холера не заразна непосредственно, не зарождается от миазмов дурного воздуха, а передается через воду. Решение, объявил он, состоит в улучшении дренажа и канализации в городе. Когда в 1858 г. на Лондон опустилось «Великое зловоние» – запах из неубранных сточных ям оказался настолько сильным, что парламент даже отменил заседания, – правительство наняло Джозефа Базелджета, чтобы тот перестроил всю канализационную систему столицы. Он занимался этим вплоть до 1875 г. В том же году приняли и второй Акт об общественном здравоохранении, по которому стало обязательным проводить проточную воду и канализацию в каждый новый дом, а в каждом комитете здравоохранения обязательно должен был работать медик. В то же время Жорж-Эжен Осман перестраивал Париж, в том числе и устанавливал новую канализационную систему под бульварами. Современным городам больше не позволяли гнить под массой человеческих отходов.