Властелин Урании - Кристиан Комбаз

«Когда Тюге уезжал, – сказала она мне, – отец и сын так смотрели друг на друга, словно им не суждено больше увидеться».

Она описала мне, какое у кого было лицо, когда пришел час разлуки. Сеньор хотел обнять Тюге, но сын уклонился, резко, будто конь, сбросивший узду.

– Разве мне нужно быть колдуном, чтобы знать, кто из двоих жаждет помощи? – сказал я.

– О чем ты толкуешь?

– Я говорю об отце.

– Чего же бояться моему супругу? Он никогда не знал более благоприятного времени для своих замыслов.

На этот раз я ни слова не ответил.

За два дня до того я навестил Гайека, мы пришли к нему вместе с портным Прокопом, последний был почти ровесником хозяина дома.

Старый алхимик сидел у окна. Его исхудавшие руки бессильно лежали на коленях. Раскрытые длиннопалые ладони с серыми ногтями, казалось, отпускали дыхание жизни на волю, будто птицу, слишком долго просидевшую в клетке, и он, как я сейчас, взглядом следил за ее кружением среди древесных крон, спрашивая себя, когда она отважится улететь за ограду двора.

«У твоего господина Браге, – проговорил он, задыхаясь, – в этом городе есть могущественные недруги. По его вине император отлучил прежнего канцлера от должности. Он изгнал капуцинов, он истощил казну и в довершение всего не поладил с Папой. Если с Тихо Браге случится какая-нибудь беда, Бернгард Прокоп тебя либо спрячет, либо выдаст в зависимости от того, что будет тебе грозить».

Тень заботы, омрачившая чело Прокопа, дала мне не только понять, что Гайек умирает, но и догадаться, что сеньор Браге не ведает, сколь велика ненависть, которую он навлек на себя. Старый портной часто видел и слышал то, что было скрыто от других, ибо он одевал многих знатных господ. Если семейство Браге заказало ему множество свадебных одеяний, то и Минцквичи, и Розенберги, и Тенгнагель Ван Кем π поступали так же. В его мастерской день и ночь трудились одиннадцать закройщиков и шестеро слуг.

В то время Прокоп часто брал меня с собой в дом Курца, где мне в глазах гостей моего хозяина легко было сойти за портновского подручного, каковым я и стал. Моя память на числа вызывала изумление: я запоминал и размеры воротника, и окружность брюха заказчика, не забывал ни длину его ног, ни расстояние от паховой складки до колена. Бернгард Прокоп твердил мне, что секреты его ремесла – не в ухищрениях, а в знании природы, чьему примеру надлежит следовать во всем. Это он научил меня сочетать краски одежды, подражая цветам птичьего оперения. Сходство человеческих существ с крылатыми тварями особенно поразило меня на Часовом рынке, где он покупал соек, соколов и куропаток, там еще рядом Теинский собор. Всем моим искусством я обязан его наставлениям, да еще своей памяти, хранящей все переливы в оперении экзотических птиц, виденных у Софии Браге, – только поэтому я смог ввести при Дворе моду на яркие сочетания цветов. Вот к чему сводятся все мои заслуги в портняжном деле.

Когда господин Браге понял, что Гайек не придет на свадьбу его дочери Элизабет, ибо он при смерти, он посетил больного сам под предлогом, что надобно порыться в его библиотеке, а Прокопу велел и меня туда привести.

Тихо Браге делал вид, будто по-прежнему поглощен наблюдениями звезд с башни замка Курца, но это делалось лишь затем, чтобы возбудить восхищение гостей. Циклы Марса он всецело предоставил злополучному Кеплеру. Зато он весьма усидчиво корпел над книгами в библиотеках барона Гофмана и Гайека (коль скоро половина его собственной все еще находилась в Любеке). Нам он говорил, что испытывает величайшую потребность найти «объяснение древних загадок».

В тот день, когда он зашел к Гайеку проститься, а я ждал за дверью, он перебрал на виду у хозяина несколько томиков. Затем позвал меня, и я вошел в обшитую деревом залу, где хранились книги.

Гайек глянул на меня так, будто только что узнал от моего господина что-то такое, что делало мне честь. Его голову, прикрытую легким колпаком, с редкими выбившимися из-под него волосами в полуденных лучах, казалось, окружал светящийся ореол. Сеньор стоял с ним рядом, паркет возле его ног давно просел и сверху его накрывали две отлакированные плахи. На моем хозяине был камзол орехового цвета, перетянутый кожаным поясом с золотыми накладками, а усы его, когда-то рыжие, почти совсем побелели. От своего вермелевого носа он давно отказался и носил теперь только медный, а большую часть времени ходил к тому же с непокрытой головой.

Город изнемогал от зноя. Воздух был наполнен грохотом кузнечных молотов, скрипом колес и колокольным звоном. Сеньор обернулся ко мне. «Вчера, – сказал он, – мы развлекались в обществе императора в зале, где своды украшены переплетением канатов из камня, тех самых, о которых ты мне когда-то говорил в Ванденсбеке. Я пожалел, что не добился от тебя более подробного описания. Я хочу услышать его теперь».

Устремив взгляд на соседнюю крышу и окруженную ореолом голову Гайека, я описал неф с каменным орнаментом из переплетенных полос, чередующимся со впадинами свода, пыль, коней, топчущих солому, высокие окна с переплетами для восьми стекол. Передо мной промелькнуло несколько сцен, они следовали одна за другой, но на самом деле складывались в единое целое. Я изобразил хозяину желтый наряд императора, его тяжелую голову, весьма сходную с грушей, его карие глаза и пухлые руки, двух его псов, женщин, что толпились вокруг него на возвышении, все в бледно-алых и оранжевых уборах, весьма кричащих, описал архиепископа, как он вместе с пятью священниками готовился к службе в часовне по соседству, музыкантов, которых император, как и мой сеньор, терпеть не мог, белокурого живописца, следовавшего за ним по пятам, процессию пажей, что шагали, выстроившись по четыре, звяканье копий и ратных доспехов, чучело, на которое прямо среди дворцовой залы налетали всадники в шлемах с белыми и красными гребнями.

Мне также открылись помыслы, чувства и злые порывы, владевшие действующими лицами этой сцены. Император смотрел на моего господина, как на поверенного своих тайных мыслей и человека, наделенного достоинствами, каких не хватает ему самому. Он усматривал в нем сходство со своим братом эрцгерцогом Матиашем. Даже, решившись защищать свою корону от его посягательств, Рудольф не порицал Матиаша за то, что последний затевал против него все новые интриги, как будто желание отнять у брата престол было прирожденной чертой его характера (ныне мы знаем, что ему это удалось и что потом он потерял корону). «Какая жалость, – думал император, – что Браге лютеранин, если б не это, мой брат поладил бы с ним».

Уловил я и стрелы насмешек, мишенью коих служил мой господин. Потешались над идущим от него уксусным духом, над его голосом, над его манерой выпячивать грудь наподобие статуи Бахуса, над тем, как уродлива его старшая дочь. Честь быть приглашенными на свадьбу его младшей оспаривали тем ретивее, что рассчитывали при этой оказии вволю подразнить его, не рискуя рассердить императора. Итак, перед моим хозяином предстала полная картина вкупе со всем тогдашним гамом (которому вторил шум, доносящийся с улицы в библиотеку Гайека, где я теперь говорил с ним). Видение длинной залы с чучелом посреди, явленное мне, напоминало чистилище. Узлы интриг завязывались здесь наподобие тех, каменных, что сплетались на сводчатом потолке, их начала тонули в былом, концы уходили в грядущее. Лицедеи, играющие в сем спектакле, без конца двигались, смеялись, а слуги между тем сновали взад и вперед лошади тяжело скакали по усыпанному соломой полу, их бока лоснились, на мордах выступила пена, глаза побелели, будто у тех, кто падает бездыханным на дальнем плане батальных полотен; никто не смог бы поведать обо всех этих событиях, которые, казалось, происходили в одно и то же время.