Властелин Урании - Кристиан Комбаз

Фридрих Розенкранц – так его звали – был крепко сбитым любезным молодым человеком с изрытой оспой физиономией, с выпуклым, как у щегла, лбом и серебряной серьгой в ухе, в желтой кирасе и того же цвета ботфортах. В Бенатки он явился, сопровождаемый крошечным слугой, с двумя огромными конями и злющим псом, не отходившим от него ни на шаг.

Он был настоящим изгнанником не в пример моему хозяину, который сам себя обрек скитаться на чужбине. Его отец, член королевского совета Дании, слыл, вне всякого сомнения, ближайшим другом покойного монарха. Юный Розенкранц некогда посетил Тихо Браге на его острове, но мой разум в ту пору еще пребывал в детском полусне; позже он наезжал в Ванденсбек, вместе с Тюге предавался кутежам на постоялых дворах Гамбурга.

Кончилось тем, что он обрюхатил девицу из знатного датского рода, которая к тому же была нареченной другого, и бежал за границу. Его настигли в Ростоке, отправили в Копенгаген, приговорили к лишению дворянский! прав и отсечению двух пальцев правой руки, но благодаря королевской милости наказание смягчили, заменив призывом на военную службу, так что теперь он был на пути в Вену, где ему предстояло сразиться с турками.

Господин Браге снабдил его рекомендательным письмом к брату императора эрцгерцогу Матиашу, главнокомандующему христианского воинства. Он проникся величайшим сочувствием к этому юному и гонимому родичу (в основном потому, что помыслы насчет их общей судьбы изгнанников будили в нем сугубую жалость к самому себе). В те дни Сеньор не переставая бередил свои былые обиды на братьев, дядей, племянников. Из своего далека он осуждал расточительность Христиана IV и весьма скорбел о судьбе Дании, даром что сам от нее отрекся.

Но главной причиной расположения, которым Сеньор проникся к Фридриху, была его красота. Дочери хозяина ссорились, добиваясь чести побыть подле него. Его прямой нос, выпуклый лоб, вечно нахмуренные брови, благородная медлительность движений привлекали взор – так мы любуемся диким зверем, не сознающим, что на него смотрят Ростом он превосходил даже лакея Хальдора. Мой хозяин охотно подверг бы его тому же испытанию, какое он недавно навязал Кеплеру, если бы этот еще молодой человек не был тяжело болен. Бедняга Фридрих целыми днями кашлял. Магдалена изготовила для него микстуру, грудную мазь, всучила ему склянку с соляной кислотой, но вся ее помощь не помешала ему умереть еще прежде, чем подоспело турецкое войско: он затеял в Вене дуэль и был убит.

После казни Бруно известие об этой смерти еще больше ожесточило сердце моего хозяина, и он пуще прежнего взъелся на Кеплера. Было похоже, что он его невзлюбил за все сразу: за живость ума, за хрупкость телосложения, за притязания. Ведь математик с первых же дней стал противиться попыткам обходиться с ним, как с рабом: требовал, чтобы за время, проведенное в ночных наблюдениях, вычислениях, воскресных трудах, ему предоставляли подобающий отдых. В ответ Тихо Браге ворчал, что он не какой-нибудь тиран, хотя в этом позволительно было бы усомниться.

Услышав, как он описывает Лонгомонтанусу или мне самому, до чего Кеплер слаб здоровьем, всякий принял бы его за одного из тех солдафонов, которые столь претили ему в Дании. «Худосочный дохляк, тщедушное отродье! – честил он математика. – Уж не знаю, что за проклятие надо мной тяготеет, а только я вечно окружен разными гнусными уродами!» (А вот это уже на мой счет.)

Суровость хозяина проистекала оттого, что его ученик Кеплер слишком хорошо справлялся с абстрактными вычислениями. И вот Тихо Браге, измеритель небес, чьи дарования сильно подмочило богемское вино, да к тому ж все еще принужденный ожидать, когда наконец привезут большую часть его приборов, сам Тихо Браге не знал, что ему делать с гением Кеплера: ведь того призвали в расчетах использовать как свидетеля против Урсуса.

Кеплер пытался защищаться от обвинений в том, что У него близкое знакомство с Урсусом, которого его прежний учитель называл то Урсом, что значит «Медведь», то просто Скотиной. Потом, устав от всего этого, выбрал день, когда Тихо Браге особенно донимал его придирками, да и уехал в Прагу, а хозяину просил передать письмо, где объявлял, что покидает замок, ибо слишком много выстрадал от его ужасного характера, и отныне намерен поселиться у барона Гофмана.

В этом письме он предупреждал, что вскоре даст знать императору, который и сам только что возвратился в столицу, ибо долгое время отсутствовал, прячась от чумной заразы, о том, что датчанин воистину повредился в уме: Урсус не преувеличивал, изображая его безумцем. Тихо Браге был пьян, когда читал мне все это.

«Ах! Этот вероломный негодяй хочет объединиться со Скотиной, чтобы меня погубить!» – вопил он.

И бросил письмо в огонь.

Имея свойство без конца прокручивать в памяти чужие суждения и доводы, если они направлены против него, он на следующий день потребовал, чтобы я пересказал ему сожженное послание (из-за вчерашних излишеств у него все вылетело из головы).

– Я его забыл, – сказал я.

– Если будешь упрямиться, поплатишься за свою. дерзость.

Впервые с тех пор, как мы стали изгнанниками, он пригрозил засадить меня под замок, если я не повторю того, что слышал. Тогда я сделал вид, будто преодолел свои колебания. От имени Кеплера я воспроизвел две страницы упреков, щедро сдобренных уверениями в почтении, якобы еще не вполне истощившемся. У меня это вышло так удачно, что мой господин приказал немедленно готовить экипаж чтобы отправиться в Прагу и помириться с ним, пока ссора не приняла более серьезного оборота. Предупреждая просьбу императора, он поручил уведомить его о своем намерении вернуться в дом бывшего канцлера Курца.

Назавтра курьер от Рудольфа Габсбурга, повстречавший на пути его посланца, сообщил, что нам предназначено другое жилье, еще ближе к императорскому дворцу.

Сундуки, наряды – все было собрано и уложено за несколько часов.

Мы выехали в Прагу, где вскоре расположились в «Золотом грифоне», хотя ничего золотого, кроме букв на вывеске, там не было. Окнами это неопрятное логово выходило на пропасть, именуемую Оленьим рвом и отделявшую собор от парка, окружающего дворец. В этом овраге гнездилось столько птиц, что могло показаться, будто мой хозяин поселился в огромной птичьей клетке. По утрам из монастыря по соседству, кроме пения монахов, доносилось воркование голубей, утиное кряканье, кукареканье, но вскоре все эти звуки заглушал конский топот, разносящийся по узким окрестным улочкам. Женщины сетовали на весь этот гам и с сожалением вспоминали замок Курца.

У господина Браге почти никогда не возникало надобности пользоваться своей каретой, чтобы ехать во дворец, так он был близко. Нарядившись, как самые высокородные германские принцы, он дважды в день, предшествуемый Хальдором, отправлялся к Рудольфу, который посылал за ним или чьей аудиенции он сам испрашивал под любым самомалейшим предлогом. Его главной заботой было помешать Урсусу излить по его адресу остатки своей желчи. С немалым удовлетворением он узнал, что Скотина-Урс заболел в Магдебурге и слег.

Император более о нем не упоминал. Мой хозяин сделал из этого вывод, коим поделился о мной, что, стало быть, Скотина-Урс предпочел отказаться от новых нападок в надежде вернуть себе расположение двора, и этим он был весьма доволен.