Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

/ кандальные звоны / и плач гильотинных ножей», «шрапнельные пули», а также «движенье чугунное масс», «чистость, призывность, лучистость», «флейтовы трели», и даже «в железе есть нежность, игривая снежность, в шлифованном – светит любовь» [Герасимов 1918g: 31]. Завод представлялся Герасимову и манящим, и ужасным: «чадят притушенные трубы, / раскрыли печи адский рот, / и зной ласкает тело грубо» [Герасимов 1917: 4].

Часто, как и в случае с городом, амбивалентность по отношению к фабрикам и машинам являлась частью концепции диалектического преодоления, которая объявляла нынешние страдания необходимым условием грядущего спасения. Образы жертвоприношения, страдания во имя будущего были широко распространены. Авторы-рабочие писали, что рабочие «распяты» на «железных крестах» или погребены в «заводских склепах», но непременно «воскреснут» [Ляшко 1920b: 16; Герасимов 1918b; Герасимов 1918h][361]. В воображении А. Крайского само будущее являлось как ревущий и свистящий «железный гигант», который мчится сквозь холодные поля и тьму, питаясь кровью и плотью рабочих, готовых пожертвовать собой во имя прогресса [Крайский 1922: 3–4]. Судя по всему, в большинстве своем пролетарские писатели верили, что лучшая жизнь наступит – но путь к ней будет непременно вымощен страданиями.

Гастев пошел еще дальше и заявил, что «катастрофа» – неотъемлемая часть современной жизни и прогресса [Гастев 1919d: 44]. Свою теорию катастрофы он в 1917 году проиллюстрировал поэмой в прозе «Башня», которую после Октября неоднократно печатали и часто декламировали[362]. Подобно другим реальным и легендарным башням, от Вавилонской до Эйфелевой, включая советский проект башни Коминтерна, «железная башня» Гастева, построенная руками рабочих, являлась символом устремленности вперед и великих достижений: «железную башню венчает прокованный светлый, стальной – весь стремление к дальним высотам – шлифованный шпиль», и «реет стальная вершина над миром победой, трудом, достиженьем». Но, несмотря на красоту и совершенство, башня не была однозначно радостным достижением. Строительство башни из цемента и железа сопровождалось гибелью людей, строители терпели «отчаянные муки». По мере того как башня росла, «руки и ноги ломались в отчаянных муках, люди падали в ямы, земля их нещадно жрала. / Сначала считали убитых, спевали им песни надгробные. Потом помирали без песен, без слов». Башня росла под стоны строителей и под пение железа, под «музыку башни рабочей». Железное тело башни, в отличие от стального шпиля, выглядит мрачно, а железо является многосложным символом: «в светлом воздухе башня вся кажется черной, железо не знает улыбки: горя в нем больше, чем радости, мысли в нем больше, чем смеха. / Железо, покрытое ржавчиной времени, это – мысль вся серьезная, хмурая дума эпох и столетий». Но это еще не самая печальная сторона истории. Башне грозит разрушение: «заколеблется башня… вся пронзенная воплями сдавшихся жизни тяжелой, усталых, обманутых… строителей башни». Однако строители снова вернутся к труду: «Или смерть, или только туда, только кверху, – крепить, и ковать, и клепать, подыматься и снова все строить и строить железную башню». Неудача только укрепляет волю, ведь страдание, по Гастеву, не беда, а необходимое условие прогресса: «Пусть будут еще катастрофы… Впереди еще много могил, еще много падений». Пролетариат готов приветствовать свои страдания: «Пусть же! Все могилы под башней еще раз тяжелым бетоном зальются, подземные склепы сплетутся железом, в городе смерти подземном ты бесстрашно несись. / И иди, / и гори, / пробивай своим шпилем высоты, / ты, наш дерзостный, башенный мир!» [Гастев 1917: 4–6].

Амбивалентность по отношению к фабрике и машинам, переходящая в пессимизм и отчаяние, была особенно характерна в те годы для произведений Андрея Платонова. Размышляя о силах, действующих в современности, и о ландшафтах модерности, Платонов переплетает идеи господства человека над природой с сомнениями в торжестве человеческого сознания и воли, а чувственная, даже эротическая любовь к предметному миру у него сочетается со страхом перед материей, порой отвращением к ней[363]. Платонов, как установлено, видел в мире воплощение противоположных начал – духовного и материального, разумного и чувственного, природного и механического [Эйдинова 1978: 222]. Подобная «двойственность» Платонова, по мнению его современника – литературоведа М. Юнгера, является исторической особенностью «русского рабочего вообще», который разрывается между частичной включенностью в жизнь города и завода, с одной стороны, и постоянной «тоской» по деревенским истокам, с другой стороны [Юнгер 1922: v]. Рассказывая о себе в письме к М. Юнгеру, Платонов писал о раздвоенности своих чувств: «Я забыл сказать, что кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу» [Платонов 1922а: vi]. Однако внутреннее напряжение было гораздо глубже этой простой дихотомии – и уточнение Платонова «я забыл сказать» уже намекает на это.

В статьях, рассказах и стихах Платонова 1918–1922 годов заводы, машины и технологии предстают по своей сути одновременно и манящими и пугающими. Платонов восхищается знакомыми рабочими-железнодорожниками, такими, как сварщик Федор Андрианов, который так «любил и знал» металл, что мог определить сорта «по цвету и даже по запаху» [Платонов 1920а]. Действие его первого рассказа «Очередной», опубликованного в журнале воронежских железнодорожников в 1918 году [Платонов 1918: 16–17], происходит в литейном цеху на большом металлургическом заводе, порог которого рассказчик, молодой рабочий, переступает «почти радостный»: «ведь сейчас он оживет, задрожит, загремит – и пойдет игра до вечера». Платонов рисует завод в противоречивых выражениях. Он любуется работой механизмов: «уже начал биться ровным темпом мощный пульс покорных машин», «льется жидкий металл, фыркая и шипя, ослепляя нестерпимо, ярче солнца», раздается «песнь машин». Однако в этой мощи чувствуется что-то зловещее, опасное:

Содрогаются высокие подпотолочные балки, пляшут полы и стены, ревет пламя под бешеным напором струй нефтяной пыли и воздуха… Неумолимо и насмешливо гудит двигатель; коварно щелкают бесконечные ремни…

Что-то свистит и смеется; что-то запертое, сильное, зверски беспощадное хочет воли – и не вырвется, – и воет, и визжит, и яростно бьется, и вихрится в одиночестве и бесконечной злобе… И молит, и угрожает, и снова сотрясает неустающими мускулами хитросплетенные узлы камня, железа и меди… [Там же: 16].

В этой обстановке рабочие «работали весело, и день пролетал незаметно…». Эта веселая работа прерывается аварией: «вода, попав с нефтью в печь на жидкое литье, превратилась мгновенно в пар, который разорвал печь и выкинул вон расплавленный металл…» В результате от «огненного бича» расплавленного металла погибает молодой рабочий, став очередной жертвой производства. Но уже через полчаса после его смерти работа возобновляется как ни в чем не бывало: «все машины были пущены, печи заправлены. Послушные моторы, воя, отдавали свою силу. Ремни, соединенные в