Кромешник - О'Санчес

– Болят. – Гек накануне учился выводить суставы на руках из своих гнёзд, чтобы легче было высвободить их из наручников или верёвок.

– Ну и хорошо, раз болят. Коли привыкнешь, так и болеть меньше будут, но зато чаще выскакивать станут из своих мест, а порой и не вовремя. Так что пусть болят, не отвалятся. А сейчас из мойки жиллетовской будем иголку делать под шприц. Тоже уметь надо, хоть мы и не эти… не марафетчики. Как по-нынешнему шприц?

– Аккордеон. Или дурь-машинка.

– А в своё время насосом называли… Для мастырки иной раз шприц – первое дело…

Но вот настал последний день месяца, отпущенного Геку и Ванам для совместного земного существования. Ваны надели наконец доставленные им по договорённости новые, ни разу не надёванные рубашки, постиранные накануне кальсоны, побрились, не прибегая к услугам тюремного цирюльника, безопасными лезвиями, невесть как к ним попавшими, просто держа их в уродливых, но крепких ещё пальцах.

Потом их увели на суд, точнее на внесудебное разбирательство, состоящее из зачтения приговора и разрешения подать на апелляцию в течение суток. Итог был заранее оговорён – по девяти граммов на Вана, поэтому Ваны претензий не имели и от апелляции отказались. В течение суток приговор должен был быть исполнен, а пока их отвели обратно в камеру, к Геку. Последний обед был роскошен: суп с говядиной, жареный гусь, разделанный кусками, кисть винограда на килограмм с лишним, хлеба без ограничений: если попросят – ещё принесут. Ваны выставили коньяк, половину разлили по кружкам (Геку – чисто символически), поклонились друг другу и выпили залпом.

Геку кусок в горло не лез, хотя жареного гуся он, пожалуй, и не пробовал никогда. Он сидел, и тяжесть была у него на сердце – справлять тризну при живых людях, к тому же самых близких ему за всю нехитрую жизнь.

– Гек, мы решили, что отныне и навсегда, на память от нас с Варлаком, даётся тебе погоняло, которое тебе не понадобится – потому что некому тебя будет так называть. Правда ли, ложь, а старые люди рассказывают, что раз в тысячу лет, на рассвете или на закате – в сумерках, в общем, – из мглы и богова праха нарождается цветок. И цветёт он, пока сумерки не кончатся тьмою либо светом. И силы Неба, и силы Зла ищут тот цветок, каждая – чтобы успеть вперёд, потому что он сам по себе – сила. Но какая – никто не знает. И никто заранее не ведает его судьбу, и никто не понял, зачем он. А если сам вырвется он на свет – или тьму, – то и даст утешение всему, что есть. Но за все разы не вырвался он, ибо обречён на сумерки. В чем утешение – не ведомо.

Все в цвет, словно о тебе сия сказочка. Ты наследник наш, на счастье своё аль на беду. В тебе есть сила, мы чуем её, а в нас сил уже не осталось. Ты дал нам утешение. Устоишь ты, переживёшь ли сумерки, стопчут ли тебя лихие времена – кто ведает? Но так ли, эдак – не будет тебе счастья, ибо не остановишься. Живи, будь прям в своих понятиях, помни о нас. Варлак и я, Суббота, оставшиеся из Больших Ванов земли бабилонской, авторитетно нарекаем тебя Большим Ваном, последним на все оставшиеся времена, и даём тебе горькое и тяжкое имя – Кромешник.

Варлак встал – Суббота и Гек выпрямились вслед за ним, – разлил остатки коньяка в три кружки (себе и Субботе поровну, Геку на донышко):

– Вик все сказал как надо. Добавлю: Гек, нам не страшно умирать, потому что в конце пути мы встретили тебя, и наши сердца согрелись… Аллах да простит мне последний мой грех. – Варлак лихо опрокинул в себя коньяк, запрещённый Кораном, вместо закуски с шумом потянул ноздрями и уселся за стол. Суббота и Гек, также стоя, выпили свои порции и тоже не закусили. Гек поморщился с непривычки, присел, не дыша, и потянулся за гусиной ногой.

Некоторое время ели в полном молчании; все слова вроде были уже сказаны. Коньяк никак не подействовал на присутствующих: Гек выпил граммов сорок от силы, а деды умели держать себя в руках. После обильного обеда с градусами Ванов все же разморило слегка, и они решили взбодриться «индюшкой» – чифиром из индийского чая. И вот, когда кипятильник уже зашипел тихонечко, обещая скорый кипяток, идиллия внезапно закончилась: пробухали сапоги, заскрежетал замок на двери, в камеру ввалился конвой. Пришли за Геком, или Робертом Миддо по тюремным документам. Его миссия закончилась, и администрация, уже две недели почти как получившая его дело и предписание освободить и препроводить в Иневию, в ГОРУПр (управление приютов), не хотела больше держать на своей шее лишнего сидельца-малолетку. Его поишь-кормишь, а он, науськанный сволочами-доброхотами, ещё и жалобами в прокуратуру замучает. А Ваны до утра без прислуги обойдутся.

Уже на пороге камеры Гек остановился, развернулся лицом к Ванам и поклонился им в пояс. Заранее строго-настрого было обговорено, что на людях Гек и Ваны друг другу чужие, а Гек под влиянием минуты договорённость как раз и нарушил.

Бывает у большинства людей потребность время от времени плыть в фарватере чужой воли и чужих решений, навязанных в виде приказов, или правил хорошего тона, или просто обычаев. Иной котлету сожрать не сумеет, если, к примеру, вместо вилки и обязательного ножа ему вручить алюминиевую ложку. И он же, если ему организовать соответствующие условия, через неделю начнёт хлебать из свиного корыта, урча… В первом случае с личности просто не содран слой так называемой цивилизованности и культуры. У животных это проявляется в виде стремления следовать за вожаком. Те же из людей и животных, кто не желает бежать в общем стаде, по жизни распределяются в разные края гауссианы – либо они изгои, либо законодатели. Гек решил как законодатель – и это стало фактом и фактором текущих событий, покорных последствиям его решения. Ваны мгновенно и синхронно решили, как им реагировать на неожиданную выходку Гека: они качнули головами сверху вниз, и Суббота сделал крёстное знамение в сторону Гека. Ни слова не было произнесено, на это у Гека ума и выдержки хватило.

Его неспешно вели тюремными коридорами, то и дело поворачивая лицом к стене – чтобы не видел идущих навстречу арестантов, о чем сопровождающие унтеры загодя предупреждали характерными щелчками пальцев. В «предбаннике», после тщательного шмона и личного досмотра, ему дали время одеться и принесли под роспись вещи, изъятые при аресте. Гек с изумлением глядел на обувь и одежду, которая была ему впору четыре года назад, покачал с сомнением головой, но все же свернул её в узел и сунул в почти пустой сидор. Гек выходил на волю, не имея на себе ни одной вещи вольного образца: казённое бельё, нитяные носки, форменные брюки, рубашка не по росту, но подогнанная, бушлат и шапка-ушанка неизвестного меха. Цепной буркнул ему на ухо, что готов все это, имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек возмущённо затряс ушами и заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати. Расчёт произошёл сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с потешно-мемориальным названием. Унтер должен был довезти его до самой Иневии, до городского управления приютами, но решил сэкономить на командировочных деньгах и отдал документы Геку на железнодорожной станции. Возвращаться на работу не имело смысла – к концу смены позвонит из дому и доложит о выполнении задания. Бедняга не знал, что уже на следующий день, невзирая на двадцатилетнюю безупречную службу, его с волчьим билетом выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днём, торопился домой, где его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под бормотание радиоприёмника.