Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко

нисколько не навевающие на меня дремоту полусонные слова-признания, выстраданные сердцем моей госпожи, моей дорогой Одо-сан:

— Наверное, мир, в котором живёшь, должен быть человеку приятен… В страшном мире человек не может оставаться нормальным, в страшном мире жить невозможно… Я тоже хочу… Я хочу почерпнуть из тебя то, что не смогла получить от других…

Мне кажется, она задремала успокоенной, а я из окружающего её пространства продолжал воспринимать всё то, о чём она хотела мне поведать. Лёжа рядом с ней и ощущая тепло её расслабленного сном тела, я молча созерцал тёмный потолок. Глаза мои были заняты несложной работой, не требующей сосредоточения сознания. Никаких эмоций от случившегося с нами я тогда ещё не испытывал. Мне вспомнилось чувство беззаботной вечности от погружения в тёплую водичку бассейна, мне уже было с чем сравнить новые ощущения умиротворённости и благостности, разливающиеся по всему телу и покачивающие его в своей чувственной колыбели подобно ласкающим волнам, пока, наконец, они не подчинили себе мои утомлённые тело и разум. И незаметно я уснул.

15. Мой японский антураж

Первый из наших совместных с Акико дней начался с завтрака в простой небольшой комнате с гладкими коричневыми стенами и светлым потолком, которую Акико называла гостиной и цитировала по памяти строчки из «Похвалы тени» Дзюнъитиро Танидзаки:

«Красота японской гостиной рождается из сочетания светотени, а не из чего-нибудь другого… Нам доставляет бесконечное удовольствие видеть это тонкое, неясное освещение, когда робкие, неверные лучи внешнего света, задержавшись на стенах гостиной, окрашенных в цвет сумерек, с трудом поддерживают здесь последнее дыхание своей жизни».

Очевидно, великолепный Танидзаки описывал здесь пору вечерних сумерек. Но прежде было утро, наше первое утро, когда Акико разбудила меня в своей спальне стихами-хокку[2], негромко произнесёнными вначале по-японски, а затем по-русски, чтобы я их понял:

Лишь наступит прилив,

Вмиг скрывается отмель,

И тогда в камыши журавли улетают, крича…

А ведь я не так давно слышал от неё эти стихи.

Акико уже была гладко причёсана и одета по-домашнему в кимоно.

— Если ты захочешь быть моим кавалером и сопровождать меня в моих прогулках, Борис, тебе придется выучиться сдерживать своё удивление. Ты это умеешь? Я буду учить тебя необходимому из мияби — изящным манерам и утончённому вкусу, — согласен? — И она негромко, но весело рассмеялась. — Мияби — высокого происхождения, ведь «мия» означает — императорский дворец. Соглашайся же, и ты станешь моим кавалером, спутником в прогулках по ночному старому Эдо, полному чарующих, а иногда страшных тайн. Владеешь ли ты мечом? Слуга понесёт перед нами фонарь ариакэ, а ты, ты, мой сильный господин, сумеешь защитить свою даму от ночных грабителей?

Она склонилась надо мной, сидя на коленях, и осторожно прикоснулась тёплой мягкой ладонью к моему лбу.

— Согласен. Даже до того, как освою фехтование на мечах, а также искусство мияби, — шутливо вздохнул я. — Раз уж только владение мияби гарантирует приятное обхождение…

— Боюсь, тебе не преуспеть. Но будь постоянно прилежен. Ярче всего мияби раскрывается в умении человека выражать чувства к природе в стихах, одежде, устройстве своего быта, сада…

— К природе? И только? А к тебе?

Видимо, чувствоизъявление до поры она посчитала не только преждевременным, но и лишённым смысловой надёжности, и не дала мне договорить, прижала тонкий пальчик, сохраняющий аромат лаванды, к моим губам:

— Поднимайся, лежебок… Тебе помогут одеться.

— Лежебока, — поправил я Акико, не двигаясь с места.

— Лежебока? Если будешь неукоснительно старателен и весьма прилежен в учёбе, ты преуспеешь и в жизни. У нас успехи в учёбе — единственный путь к повышению социального и материального статуса человека. Надо тебе это хорошенько усвоить, лежебока! И запомни: есть большой смысл в том, что у японцев не принято целоваться. Никогда ни с кем не целуйся в губы. Сохранишь здоровье и избежишь бездны неприятностей. Ведь самое грязное место у человека в микробиологическом смысле — это рот.

Её слова запомнились, но не тронули меня. Моё воображение было поражено произнесшей их. Зашелестело кимоно, распространяя редкостно тончайший аромат незнакомых духов, Акико поднялась и традиционной женской семенящей походкой вышла из комнаты. Только прекраснейшие из женщин мира — японки — умеют так встать и так оставить тебя…

Вспоминая моё первое утро в её спальне, я вижу и неясные очертания ранних зелёных кустарниковых листьев, прикасающихся снаружи к матовому стеклу единственного окна, а если это было не стекло, то, вероятно, современная промышленная имитация провощённой или промасленной бумаги, кажется, я так и не догадался ни тогда, ни позже, прикоснуться к окну пальцами, удостовериться наощупь…

Я поискал глазами свечу, которая горела ночью, и зеркало. Но в углу комнаты стоял только фонарь-светильник с бумажным абажуром, натянутым на лёгкую раму из узких деревянных планок, — раритетный фонарь-андон эпохи Эдо. А зеркало… Только через две недели госпожа в своём присутствии позволила мне увидеть в зеркале отражение моего лица. Ещё дольше для меня исключались радио, телевизор и пресса, самостоятельно я о них и не вспомнил. И только примерно через полгода до меня стало доходить, в чём причины странных взаимоотношений людей и зеркал.

Акико трогательно хотела, чтобы я вбирал впечатления об окружающем «неукоснительно» (одно из часто употреблявшихся ею слов, которое я вычёркиваю из своих впечатлений о ней) через неё, как бы через её органы чувств, если бы это оказалось возможным, и под её контролем. Она хотела, чтобы я глубже и тоньше чувствовал и воспринимал и её, и вообще всё, что она стремилась в меня вложить.

И с этой крохотной, почти пустой комнатки размером «в шесть татами», из которых всегда кладется на пол исключительно только пять, она старательно принялась возводить вокруг меня маленькую часть гигантского сложнейшего мира Японии, своего рода японский антураж, окруживший меня на весь первоначальный период пребывания «в плену» в её загородных владениях. Поэтому жили мы в самый первый период нашей совместной жизни на втором этаже дома, и в той его части, которую можно было назвать «домом для себя».

Эта часть её дома словно копировала старинный, традиционный, не слишком богатый, но вполне зажиточный японский дом, поставленный, однако, не на земле, а на современном и комфортабельном основании, полном удобств для жизни «на даче». Правда, переселились мы на первый этаж незаметно, как-то непроизвольно, уже вскоре, потому что самый образ жизни каждого из нас требовал и более современного вещественного окружения.

Сейчас я понимаю, что она стремилась напитать меня жизненным духом древней культуры страны