Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Я закрывала уши подушкой и выла. Слышать это было невыносимо. Разве страдания близких не приносят страдания родственникам? И я помню, как просила небеса, чтобы они поскорее маму забрали. Чтобы избавить ее от мук. Ее, а не меня! Я бы еще продержалась.

После похорон я лежала дней пять. Не могла встать. А слез уже не было. Видно, все давно уже выплакала. А потом поднялась — куда было деться?

Поднялась и пошла на работу. И в тот вечер, в первый вечер без мамы, когда я вернулась домой… я вдруг ощутила такую… непростительную легкость… что мне стало стыдно… Как это возможно? Я ведь так скучала по ней… Каждое воскресенье ходила на кладбище. Сидела там подолгу и разговаривала с мамой. Но… Теперь я высыпалась и не слышала звуков ее мучений. Не слышала стонов и мольбы об избавлении. Мне было интересно: а как у других? Но спросить об этом мне было некого. А когда умерла Евкина мать, спрашивать было бессмысленно — Евка с матерью были врагами. По-моему, она даже на похороны не поехала… А может, я что-то и путаю… Надо, кстати, спросить! Вообще расспросить про ее мать — что там у них было и откуда такая вражда? Если, конечно, я не забуду.

А про папочку нечего и говорить! Ах, если бы я могла отдать ему долг! Если б мне дали эту возможность! Да я бы! Да я бы….

И все-таки с Полей я была неправа. Или права? Но уже ничего не вернешь… Или я не имела права ее останавливать? Иначе бы Бог не послал мне мою Лиду. Я так решила, и мне сразу стало легче.

Впервые в жизни я думаю о другом человеке больше, чем о себе. Я так хочу поскорее встать на ноги! Я просто мечтаю об этом, мечтаю как о манне небесной! Самостоятельно встать и дойти до туалета. Са-мо-сто-я-тель-но! Не обременяя ее, мою бедную девочку, всеми этими мерзкими причиндалами инвалидской жизни.

Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу — раз-два, — держу мышцы в тонусе.

И есть сдвиги в лучшую сторону: я уже самостоятельно сажусь и ем сидя. Не лежа, а сидя! Я и не представляла, как противно есть лежа! Суп проливался на ночную рубашку и пододеяльник, хотя Лида и прикрывала меня клеенкой.

Суп тек по шее и стекал на грудь. Я тихонько промокала салфеткой — чтобы не расстраивать Лиду.

А она все равно замечала.

— Лидия Николаевна! — вздыхала она. — Снимаем сорочку и надеваем свежую. Зачем пахнуть гороховым супом?

Да я бы полежала — ничего такого. Я стала совсем небрезгливой… Вот чудеса!

Вот что делает старость…

Теперь, когда все изменилось, я стараюсь не загружать Лиду — не прошу (как раньше) постричь мне ногти на ногах — понимаю, насколько ей это малоприятно.

А то лишний час полежу не слишком сухой — чтобы ее не беспокоить.

Я научилась думать о людях? Думать о ближнем? Или снова это всего лишь мой страх за себя? Страх, что она оставит меня?

Ладно, что анализировать? Главное — что мы понимаем друг друга. Главное, что… мы — близкие люди!

Или я ошибаюсь?

Нет, думаю, что на этот раз не ошибаюсь. Мы стали откровенны друг с другом. Мы — такие замкнутые и недоверчивые, такие циничные скептики!

Вот, например, она задала мне вопрос:

— А вы любили своего мужа?

И я — впервые! — ответила честно:

— Нет, не любила. Я устраивала свою жизнь. Я страшно боялась нищеты — вот и все.

А Лида все никак не успокаивалась:

— А он вас?

И снова правда:

— Нет. Он всегда любил Лилю, свою первую жену. И я всегда это знала.

Я не рассказала Лиде про ту выставку и кражу Лилиных работ. Почему? Не пришлось или постеснялась? Нет, наверное, расскажу. Позже. А может, и нет. Я еще не решила. Потому что рассказывать о таком стыдно… Ведь я не ушла от него после этого и не обнародовала факт воровства.

А бедная Лиля вскоре умерла, чем очень облегчила его жизнь. Краснопевцеву всегда везло… Теперь не осталось свидетелей — никого, кроме меня. А я была ему не страшна — он все про меня тогда уже понял.

Правда, интимные отношения у нас на этом закончились. Спать с ним я уже не могла. Впрочем, и раньше-то… эта сторона нашей жизни была для меня довольно мучительна. Но я терпела. Я ведь должна была платить за все, что имела, так? Ведь ничего и никогда не обсуждая, мы с ним заключили негласный пакт — пакт о нашей семейной жизни. А это означало, что там, в этом пакте, были права и обязанности. Вот обязанностями я и пренебрегла. Надо сказать, что он воспринял это спокойно: просто перебрался в кабинет — так просто и без выяснений. И я облегченно выдохнула. А вскоре узнала, что у него появилась любовница. Впервые он не скрывал ее от меня и не прятал. Он спокойно ночевал у нее по субботам и ездил с ней отдыхать. Но на приемы и за границу мы по-прежнему отправлялись вместе. Правда, брали всегда два номера рядом — ему позволялось и это. Но и поездки наши заметно уредились — времена менялись и правила тоже.

Любовница его была молоденькой девочкой — лет двадцати шести. Служила она в Союзе художников делопроизводителем — сметчицей, что ли, — совсем мелкая сошка.

Связь с самим Краснопевцевым ее ошеломила — какой подарок судьбы! Вскоре эта девочка получила квартиру — на Люсиновской, как мне донесли. Разумеется, выбил он, всемогущий Краснопевцев.

И к этому получила еще и должность — замдиректора скульптурного комбината. Не хухры-мухры! Это и деньги, и власть. И подношения. Я хорошо знала эту систему.

Я искренне порадовалась за эту дурочку и зла на нее не держала.

Однажды мне ее показали: небольшого росточка, милое личико, стройные ножки. Ничего особо хорошего и ничего плохого. Она гордо куталась в рыжую кунью шубу и переминалась с ноги на ногу — в туфельках ей было холодно. Она так старательно подражала каким-то западным звездам — шуба, шпильки, непокрытая голова в дикий мороз, — что это выглядело жутко смешным.

Вполне возможно, что в конце концов он и ушел бы к ней, к этой пичуге.

Но обоим не повезло. Вскоре Краснопевцев скончался.

И почетное место вдовы у гроба «великого и всемогущего», естественно, занимала я, его законная жена.

Что потом стало с этой девочкой — я не знаю. Из комбината она ушла — видимо, затравили. Не смогли простить легкого везения и успеха.

Но квартира-то осталась. И роскошная кунья шубейка. И молодость тоже — как ни крути!

Моя Лида — первый человек, которому я сказала всю правду. Почти всю. Хватит врать! — решила я. Хотя бы себе. Хватит делать вид, что ты была счастлива, что тебе сказочно повезло. Ты была успешной, богатой и, казалось, везучей. Но… была ли ты, детка, хоть один день счастливой? Всего один день в твоей долгой, почти в четверть века, семейной жизни?