Смерть умеет улыбаться - Ника Шахова

Силы небесные. Я потрясенно молчала. Да как же это? Ничего не понимаю и не могу представить наше гнездо без нашей Нюси.

- Нюся...

- Так надо, поверь мне, девочка. Так надо.

Я по инерции вышла в сад, потому что до разговора с Нюсей направлялась именно туда. Посидела под грушей. Нет, так нельзя, она не может бросить нас, особенно сейчас, когда нет дяди. Заставлю ее объясниться и уговорю остаться. Соглашусь на любые условия, лишь бы мама Нюся осталась. Приняв такое решение, я немного успокоилась. Сходила к разрушенной беседке, где мы с Наткой прятались от злопамятного вождя краснокожих. Рядом с беседкой росло старое-престарое дерево. Я вспомнила, что в его дупле мы с Наткой хранили нехитрые детские сокровища - цветные стеклышки, фантики, блестящие пуговицы и прочую муру.

Тогда мы поклялись друг другу, что ни один человек не узнает о хранилище наших несметных сокровищ. Если уж я не проболталась, то Натка и подавно. Интересно, осталось ли там что-нибудь. Не помню. А вдруг там лежит, дожидаясь меня, какой-нибудь привет из детства. Я сунула руку в дупло и замерла.

Разрази меня гром.

Не даром сердце чувствовало, что история с чашкой сомнительна.

Вернувшись в дом, я опять столкнулась с Максом. Братец поджидал меня, ерзая от нетерпения. Не иначе задумал какую-нибудь пакость. С него станется.

- Ты неподражаема, сестренка, - сказал он, кривляясь, - Весь дом кишит твоими женихами, а ты где-то шляешься, - кузен подмигнул Бэну и громко запел, - Сердце краса-авиц склон-но к изме-ене и к переме-ене трам-па-па-пай-рам...

Из кухни выглянула Нюся и пристыдила:

- Умолкни, бесстыжий.

- Ага, - Макс расставил ноги и картинно задрал подбородок, - Как я -

так бесстыжий, как она - он величественно поднял руку с вытянутым в мою сторону указательным пальцем, - Так святая. Меня - меня! - здесь не понимают. Ну что ж, пойду искать по свету, где оскорбленному есть Максу уголок. Карету мне, господа хорошие, карету!

Дверь за ним захлопнулась.

- Паяц, - прокомментировала я.

Дверь приоткрылась и в щелку просунулась пегая борода.

- Да, я шут, - патетически пропела она, - Я циркач, так что-о же?

Дверь захлопнулась.

Тянуть не имело смысла.

- Нюся... - я пошла на кухню.

Восхождение на персональную Голгофу было мучительным. Все из-за

Павлика. Я предупреждала, что он - нелюбимый кузен. С тех пор в этом смысле ничто не изменилось.

Ах, как я была права, когда думала, что Павлик - особый случай.

Совершенно особый.

Дело в том, что то дупло нашли не мы с Наткой. Мне его показала мама

Нюся.

- ...это сделала... ты?

Она не стала отпираться.

Яд Нюся держала для себя. Сначала думала отравиться с горя, когда муж-пропоица выгнал ее из дома без гроша в кармане. Оказавшись в одночасье на улице, Нюся была вынуждена скитаться по вокзалам, подвалам и отстойникам, зарабатывая на хлеб черной поденной работой. Рано оставшись круглой сиротой, работы она не боялась, но ты пойди найди эту работу, если тебе негде жить: негде выспаться, негде помыться и привести себя в порядок!

Бутылка кефира и батон - максимум, что она могла позволить себе, да и то далеко не каждый день. Жила одной надеждой, ею питалась и ею же укрывалась, прикорнув где-нибудь под открытым небом. Если удавалось подзаработать, то деньги она не тратила, а зашивала в блузку. Так прошло лето, и наступила осень. Небо заволокли тучи, и в белесом тумане, набухшем дождем, растворились и солнце, и надежды на чудо, на подарок небес. Скопив немного деньжат (жалкие крохи, которых не хватило бы даже на самое захудалое пальтецо), там же, на вокзале, она купила у какого-то барыги герметичный флакон с отравой, но медлила, зная, что задумала неискупимый грех. Она загадала, что умрет, когда выпадет первый снег и укроет ее белым и чистым саваном. А пока отчаянно мерзла в блузке и старой засаленной кофте, которую ей подарила какая-то сердобольная бродяжка, такая же несчастная, как она сама. И тут свершилось чудо, а на следующий день на город обрушилась стена снега.

Чудо явилось в образе Генриха Привалова, который пожалел незнакомую женщину и поверил ей: дал кров, обул, одел, накормил, вылечил от педикулеза и хронического кашля, исправно перечислял деньги на сберкнижку за необременительную, даже приятную работу по дому - о, дому! Наконец, и у нее появился дом, - и относился с большим почтением, что поначалу очень ее смущало. "Домоуправительница", - уважительно называл он Нюсю и от сестер требовал того же. А потом один за другим появились мы - я, Павлик, Макс и

Грета, и ее жизнь, разбитая вдребезги некогда любимым человеком, приобрела новый смысл. Она стала счастливой. Вот так однажды проснулась, услышала плач в детской, который издавали три луженые глотки (ну хорошо, четыре), и поняла, что безмерно счастлива. Но флакон с отравой она не выбросила.

Носила его на груди, как напоминание, с одной стороны, о божьей милости, которая неотступно сопровождает человека, и, с другой стороны, о собственном грехе, потому что отчаяние - безусловный грех, накрывающий душу черным крылом. Человек, впавший в отчаяние, забывает о боге или не доверяет ему.

В последнее время дядя, которому Нюся была обязана сначала жизнью, а потом счастьем и перед которым благоговела, часто жаловался на Павлика.

Говорил, что не единожды ловил племянника на откровенной лжи. Говорил, что тот тянет из него деньги, нервы и здоровье. А однажды Нюся застала Павлика, когда тот рылся в дядином столе. Неприкосновенном столе! Это все равно что переворачивать камни на Олимпе. Застигнутый с поличным, Павлик нагло ухмыльнулся и сунул Нюсе деньги за молчание. Деньги, которые только что выклянчил у дяди! Нюся, конечно, деньги не взяла, но промолчала, боясь навредить не Павлику, а дяде. В другой раз услышала обрывок телефонного разговора, в котором кузен насмешничал и крыл дядю сплошь непарламентскими выражениями, а потом как ни в чем ни бывало лебезил и заискивал перед состоятельным родственником в ожидании очередной подачки. Слышала она и разговор, который проходил на повышенных тонах и в котором Павлик вымогал у дяди наследство, со злорадным удовольствием втаптывая в грязь остальных

Приваловых.

Она была удручена, так скажем. А когда любимый хозяин умер, то совсем ошалела от горя. Но последней каплей, добившей ее, стала отвратительная сцена, которую кузен устроил после дядиных похорон.

В исступлении она решила, что просто обязана избавить от зловредного Павлика остальных Приваловых, коль не сумела защитить горячо обожаемого хозяина. "Кто скажет, помер и все, - не верь... не верь... не верь..."

Кажется, я поняла, что она имела в виду. В скоропостижной смерти дяди Нюся обвинила Павлика. Надеюсь, в философическом смысле - что Павлик довел и все такое, но не больше того.