Грех и святость русской истории - Вадим Кожинов

* * *

Из четырех московских храмов, привлекших пристальное внимание Растрелли, наиболее великолепной была церковь Успения Богородицы на Покровке, созданная в 1697–1705 годах, то есть за двадцать пять лет до того, как ее увидел творец Смольного. На церкви сохранилась надпись о том, что ее «делал Петрушка Потапов» (ныне, впрочем, высказывается мнение, что он только один из участников строительства). В 1922 году Большой Успенский переулок рядом с церковью был по инициативе архитекторов переименован в Потаповский. Но – чудовищное «но»! – через тринадцать лет церковь была уничтожена; на месте ее теперь жалкий скверик, хотя переулок сохраняет имя мастера…

В 1767 году В.И. Баженов сказал, что церковь Успения наиболее «обольстит имущего вкус, ибо созиждена по единому благоволению строителя», и уместно понять эти слова как констатацию той самой целостной архитектоники, о которой шла речь выше.

Супруга Ф.М. Достоевского свидетельствовала: «Федор Михайлович чрезвычайно ценил архитектуру этой церкви и, бывая в Москве, непременно ехал на нее взглянуть».

Такого рода ссылки можно множить и множить. По преданию, даже Наполеон восхитился церковью Успения и велел приставить к ней караул, чтобы уберечь от московского пожара; правда, по другой версии, ее спасли от огня дворовые Ивана Тютчева (отца поэта), дом которого в Армянском переулке находится поблизости и не так давно был превосходно отреставрирован.

Уничтожение церкви Успения по постановлению Моссовета (председателем его исполкома был тогда небезызвестный Булганин) – одна из прискорбнейших страниц истории отечественной культуры… И если ставить вопрос о восстановлении тех или иных утраченных творений русского зодчества, эта церковь по праву должна быть в первом ряду вероятной очереди.

О церкви Успения можно многое сказать, но моя цель заключается в уяснении того, что она была необходимым звеном в истории барочной архитектуры в целом, ибо без нее едва ли были бы созданы высшие воплощения этого стиля в творчестве русского и всемирного зодчего.

Можно звать его и Варфоломеем Варфоломеевичем, и Франческо Бартоломео, но не как человек, а как великий зодчий он родился все же в Москве.

Воспроизведения Смольного монастыря и других шедевров Растрелия читатели могут найти во множестве книг и альбомов (давняя фотография изумительной церкви Успения Богородицы на Покровке, в свое время запечатленная в рисунке и чертеже Варфоломея Варфоломеевича, опубликована в 2000 году в журнале «Москва»).

В 1869 году Ф.И. Тютчев, впервые посетив Киев, был восхищен построенной по проекту Растрелли Андреевской церковью и так воспел ее:

Воздушно-светозарный храм

Уходит ввысь – очам на диво,

Как бы парящий к небесам.

Но эти строки вполне можно отнести и к церкви Успения.

Корр.: Вадим Валерианович, без всякого сомнения, поэзия, как и любая часть культуры, имеет религиозные корни (вообще слово «культура» происходит от слова «культ»). И, видимо, первыми образцами человеческой лирики были священные гимны. Но наш предмет – русская классическая и постклассическая поэзия, которая является частью поэзии новоевропейской. А суть последней, как известно, безграничное самовыражение ее творца, говоря словами Тютчева (сказанными по другому поводу), «апофеоза человеческого «я». Такая концепция предельно далека от христианского понимания творчества. И отсюда вытекает первый вопрос: насколько отечественная лирика указанной эпохи религиозна, или же в ней преобладает «человеческое, слишком человеческое»?

В. Кожинов: В принципе, то, что вы говорите, совершенно верно. Действительно, поэзия не может жить без религиозной основы, так же как без этой основы не может вообще совершаться человеческое бытие. Но тут тоже нельзя упрощать. Одно дело – опора на религиозную основу, без которой любое искусство гибнет, – этот процесс очень хорошо показан в книге русского эмигранта первой волны Владимира Вейдле «Умирание искусства» как раз на примерах новоевропейской культуры. В русской поэзии названного периода есть немало замечательных произведений, в которых авторы напрямую обращаются к священным сюжетам, к тем или иным сторонам православия. Но в то же время важно сознавать, что совершенно не обязательно религиозность или даже, конкретнее, православность поэзии воплощается в непосредственно религиозных или церковных образах, символах, понятиях. Более того, нередко попытка подменить поэзию молитвой и наоборот приводит к печальным результатам. В конце концов, если мы признаем, что Вселенная сотворена Господом, то воспевание ее или любой из ее частей всегда в той или иной мере религиозно. Когда Пушкин пишет: «Мне грустно и легко; печаль моя светла…», то он говорит не только о любви к женщине, здесь есть и религиозное чувство. Или: «Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим». Эти строки понимают часто чересчур примитивно. Между тем в них говорится о том, что только Бог в своем великом милосердии может дать женщине, отвергнувшей поэта, любовь, равную его любви. И еще вопрос: заслужила ли она от Бога такой дар…

Конечно, есть множество стихов, проповедующих и атеизм, и нигилизм, и что угодно… Но в целом, если в стихотворении поэзия обнимает весь мир, если в нем есть чувство вечности – оно, без сомнения, религиозно. А вечность можно уловить только в мгновении. Вспомните у Лермонтова действительно изумительное начало: «Выхожу один я на дорогу…» И читатель, который проникается этой строкой, тоже выходит вместе с поэтом на дорогу, и оказывается, что «пустыня внемлет Богу…».

Кроме того, при публикации такого рода произведений нужно думать и просто о качестве как таковом. Потому что бездарное воспевание Бога – это нонсенс, это абсурд. К сожалению, сейчас часто сталкиваешься с тем, что многие люди (особенно из числа неофитов) стремятся выразить свои религиозные чувства в очень плохих стихах. А если религиозное чувство художественно не воплощено, оно не может передаться и читателю, и мы имеем лишь лозунг, декларацию, пусть и вполне благочестивую.

Корр.: Помнится, Михаил Петрович Лобанов написал в одной из своих статей, что во вроде бы совершенно светской поэзии Рубцова гораздо больше религиозности, чем в «богословских» стихах С.С. Аверинцева…

В. Кожинов: И он совершенно прав. Я глубоко уважаю Сергея Сергеевича как прежде всего человека очень образованного, как крупного ученого, но я не понимаю, зачем он пишет стихи, поскольку для этого у него нет никаких серьезных оснований. Несмотря на обилие христианской символики, его вирши как-то странно пусты. А у Рубцова религиозное чувство неподдельное, не вычитанное, органическое, вытекающее из всей его жизни. Как он сам совершенно справедливо писал о себе: «Я клянусь: душа моя чиста». И важно отметить, что в те годы, когда творил Рубцов, православие ни в коей мере не было «модным», как сейчас, и многие его строки выглядят для своего времени очень смело.