Еретик - Мигель Делибес

— Ваша милость тоже это слышали, — сказал однажды вечером Доктор, — и вы можете мне помочь опознать этот голос.

Выкрик с требованием отправить на костер его мать терзал Доктора, лишая покоя. За этим злобным возгласом, чудилось ему, стоит весь город, весь мир. И о чем бы они ни беседовали, разговор всегда завершался тем же: зычный мужской голос, требующий сжечь покойницу. Сиприано пытался успокоить Доктора: «Какой-то сумасшедший, ваше преподобие, в такой огромной массе людей всегда найдется сумасшедший». Но Касалья настаивал, что то был не сумасшедший, — голос звучный, хорошо поставленный, речь культурная, никакого простонародного акцента. Стремясь угодить ему, Сиприано поговорил в швейной мастерской с Фермином Гутьерресом, старым поклонником Доктора. Да, Гутьеррес тоже слышал этот голос, и по его мнению и по мнению его друзей, голос раздался на том углу, где собралась группа офицеров Королевской гвардии. Доктор качал головой, решительно отвергая это предположение: «Командирский голос военного, — говорил он, — можно узнать за десять лиг». Следует искать кого-то более знатного, знакомого с подробностями жизни семейства Касалья, подлого в душе, но знатного рода.

Прошли две недели в тщетных предположениях и догадках касательно таинственного голоса, как вдруг однажды вечером Доктор открылся, излил свою душу, доверив Сиприано тайну, которую следовало иметь в виду при их разысканиях. Он поведал об одной странной женщине, которая столь же странным образом пересеклась с его жизнью и резко с ним порвала. Речь шла о донье Каталине де Кардона, известной под прозванием «Добрая Женщина», которая в молодости была нянюшкой дона Хуана Австрийского. В высших кругах она слыла святой и оказалась в Вальядолиде, находясь в свите принцессы де Салерно, чьей фрейлиной она была и чей супруг, дон Фернандо де Северино, прибыл ко двору ходатайствовать о возвращений своих владений, конфискованных из-за предполагаемого его участия в заговоре против испанцев.

Пребывание принцессы Салерно в Вальядолиде позволило ей познакомиться с Доктором и завязать с ним приятельские отношения. Однако Каталине, этой Доброй Женщине, пришлась не по душе дружба ее госпожи с Доктором — его разговоры о милосердии Господа и о значении деяний Христа казались ей двусмысленными и подозрительными. Неуемная по натуре Каталина де Кардона вознамерилась быть ангелом-хранителем принцессы и мало того, что смотрела на Доктора с ненавистью — на вечерах у принцессы она вечно перечила ему и старалась его задеть. Однажды она даже сказала принцессе — мол, его устами говорит сам Сатана. Тогда Доктор надумал проучить эту чванливую всезнайку, и в своей знаменитой проповеди о Трех Мариях в день Воскресения Господня высмеял дерзость некоторых особ, пытающихся спорить с теологами, ничего в этом не смысля; лучше бы они занимались кастрюлями, сказал он, там их место. Но Добрая Женщина дождалась ближайшего визита священника, и когда он появился у ее госпожи, сказала, будто видела, как у него изо рта вырывались пышущие дымом и воняющие серой огненные пузыри. Выходка Доброй Женщины вызвала в обществе напряженность настолько непривычную, что, когда Касалья уже собирался ответить, принцесса Салерно сочла необходимым вмешаться и призвать к молчанию обе стороны, — тогда он, оскорбленный, но не теряющий чувства собственного достоинства, встал и удалился.

— Больше я никогда не переступал порога дворца принцессы, — объяснил Касалья, — но скорее всего голос, требовавший костра для моей матери, зародился там, в ее салонах, как следствие моей проповеди.

Сиприано задумался. Он не знал, что у Доктора были столь высокие враги, но, услышав об этом, счел вполне вероятным, что оскорбление доньи Леонор исходило из этого кружка или другого ему подобного.

Два дня спустя, идя к Доктору, Сиприано увидел, что стена нижнего этажа его дома осквернена мерзкой надписью: «Донью Леонор на костер». Написанное красной краской, это краткое, но зловещее требование окончательно вывело Доктора из равновесия. Среди бела дня он созвал собрание единомышленников в часовне своего дома. «Мы не можем жить далее в подобном „сосредоточенном отчуждении“, — сказал он. — Нас знают все, весь город, за нами следят, нас ненавидят, и все наши предосторожности окажутся тщетными». Вид у Доктора был испуганный, растерянный, встревоженный. Теперь, когда умерла его мать, от которой он так сильно зависел, которая была воплощением мужества, на него обрушилась подлая месть вальядолидского высшего света. «Мы должны осознать, что мы не свободны, — прибавил он, — что нам противостоят враги, прячущие свое лицо, так будем же осмотрительны». С этой поры временно отменили собрания, Доктор пообещал, что их заменят посещениями каждого на дому, и таким образом будут сообщать новости членам секты. По указанию Доктора Сальседо съездил в Торо, Самору и Логроньо, чтобы призвать к осторожности тамошних адептов.

Возвратясь, Сиприано застал Доктора еще более погруженным в себя и задумчивым. То обстоятельство, что существование группы стало известно или, по меньшей мере, подозревалось, угнетало его. Он чувствовал себя загнанным в угол. Сиприано просидел с ним далеко за полночь; Доктор страдал бессонницей, не помогали никакие настойки, даже римская микстура почти не действовала. Малодушие побуждало его преувеличивать опасность, вселяло болезненный страх. Ощущение, что за ним следят, что он отрезан от мира, подавляло все прочие чувства. Однажды ночью вдвоем с Сиприано они замазали краской надпись на фасаде, и Доктор вошел в дом ободренный, как будто вместе с надписью стерли его дурные мысли — мысли человека, ответственного за других. В обществе Сиприано он отводил душу, Сиприано был его утешителем. «По крайней мере Реформатор знал о нашем существовании, он нас вдохновлял», — говорил Доктор. Когда Лютер умер и прервалась связь с севильским кружком, Доктор потерял надежду на успех их дела. Сиприано, однако, заметил, что день ото дня настроение Доктора меняется, он был нерешителен, неустойчив, словно бы потерял опору. Однажды они задумали съездить в Севилью, но за неделю до назначенного срока Доктор от этого намерения отказался. Что им делать в Севилье? Неужели андалузсцы лучше осведомлены, чем они? Следовало бы поехать дальше, на родину учения. Способен ли Сиприано съездить в Германию от имени их группы? Сальседо этот вопрос не удивил, он уже несколько месяцев ждал его. Он был убежден, что только если встретится с Меланхтоном и его сотрудниками, если привезет непосредственную информацию, книги и другие публикации, а также обещание, пусть неисполнимое, помощи в случае надобности, ему удастся воодушевить Доктора. Да, он поедет в Германию, сказал он, и пробудет там столько времени, сколько потребуется, он свяжется с мозгом организации, получит наставления. Одна мысль о том, что Сиприано посетит Германию, подняла дух Доктора. Он принялся показывать на карте маршруты, города, дороги, называл Сиприано имена и адреса тех, с кем необходимо установить связь, какие очаги новых идей посетить непременно. Как будто его окоченевший мозг внезапно пришел в движение. Однажды он рассказал Сиприано о Бергере, Генрихе Бергере, моряке по профессии, апостоле нового христианства, с которым Сиприано, быть может, удастся вернуться в Испанию через северные порты. Когда Доктор вспоминал о своем пребывании в Германии, о местах, которые он посетил вместе с Императором, о старых друзьях, о первых тамошних знакомствах, лицо его светлело. Вдвоем они строили планы: Сиприано переправится через Пиренеи и возвратится морем, или наоборот. «Куртка Сиприано» и кафтаны на меху могут послужить удобным предлогом, прикрытием, но покамест этот их проект должен оставаться тайной. Слышал ли Сиприано о Пабло Эчаррене, живущем в Сильвети, маленьком селении на севере Наварры? Конечно нет, Сальседо об Эчаррене не слыхал и не знал о существовании Сильвети. Самой дальней его поездкой была поездка в Миранду на Эбро, он даже в Бильбао не бывал. Тогда Доктор рассказал ему, что Эчаррен ведет людей до границы с Францией — беглецов, скрывающихся, изгнанников, контрабандистов. Он наш человек, но подойти к нему надо осторожно. Самое лучшее заговорить о доне Карлосе. Сесо знает его со времени своего пребывания в Лог-роньо и неоднократно пользовался его услугами. Сиприано должен сказать ему, что дон Карлос де Сесо его друг, даже родственник. Ну, конечно, платят ему по-разному, в зависимости от момента, от риска, которому он подвергается при переходах, от его потребностей в данное время, его доходов, — говорил Доктор, — но вряд ли это будет меньше двадцати пяти дукатов и больше сорока. Когда же Сиприано доберется до Эчаррена, его слуга Висенте сможет возвратиться в Вальядолид с лошадьми — у Эчаррена есть хорошие, знающие дорогу мулы, они идут послушно и бесшумно и не вызовут подозрений. Итак, Доктор снабдил Сиприано адресом Пабло Эчаррена в Сильвети. Но еще до отъезда Сиприано совершил вылазку на Красавчике в Торо, где дон Карлос де Сесо уточнил данные, сообщенные Доктором, и предупредил, что манеры у Эчаррена грубоватые, характер неровный, однако ему можно довериться, слово свое он держит. Сесо дал ему рекомендательную записку для наваррца, и когда Сиприано вернулся в Вальядолид, он еще съездил в Педросу, чтобы вручить Мартину Мартину копию нового контракта на владение землей, составленного, дядей Игнасио в Канцелярии. А еще раньше он оставил Доминго Манрикесу и Фермину Гутьерресу набросок новых коммандитных условий. Выполнив все дела, задерживавшие его в Вальядолиде, и согласовав дату с Доктором, он назначил отъезд на 25 апреля. Висенте подготовился с присущей ему тщательностью: Сиприано поедет на Красавчике, а он, Висенте, на Старичке, крепком, хоть и неказистом жеребце, а на мулицу Одиночку погрузят поклажу. Спешки никакой не было. Принимая в расчет медленный ход мулицы, они смогут проезжать в день десять лиг и доберутся до Сильвети примерно двадцать девятого или тридцатого апреля. Что ж до остановок на ночь, то Висенте наметил, коль не случится чего-либо непредвиденного, постоялые дворы в Вильяманко, Сальдуэндо, Белорадо, Логроньо и Памплоне. После всех этих приготовлений Сиприано выехал из Вальядолида ранним утром двадцать пятого апреля. Небольшой его багаж состоял из двух тючков, нагруженных на Одиночку, кроме того, он вез деньги, бумаги и рекомендательные письма, рассованные по разным карманам его одежды. День был солнечный, теплый, по небу плыли редкие белые облачка-барашки, и Сиприано вдруг подумал о Диего Бернале. Всякий раз, выезжая с деньгами или чем-то ценным, Сальседо вспоминал старого грабителя, но Висенте его успокоил. «Берналь уже подумывает об отставке, — сказал он. — Больше чем полгода о нем ничего не слыхать».