Викториум - Владимир Ралдугин

— Завтра мы покончим с неверными в Месдже-де-Солейман, — произнес шериф Али. — Мы проломили стену в одном месте. Теперь я ударю туда — и ничто не остановит нас. Я сам поведу людей в атаку.

— Я буду с тобой, — прогудел шейх.

— Но твои раны? — удивился почти непритворно шериф Али.

— Я буду с тобой завтра, — повторил Салман-хади.

Шериф Али пожал плечами и поднялся с земли. Как бы то ни было, а именно на эти слова он рассчитывал. Без Салмана-хади завтра ему пришлось бы очень туго. Конечно, при таком численном перевесе, которым он располагал, шериф Али, скорее всего, взял бы рудник, но вряд ли завтра. Одного пролома все же недостаточно, как показал штурм. А сколько солдат останется в его армии после еще парочки неудачных атак, шериф Али предсказать не мог. И потери его были не только боевыми. Он понимал, что в эту ночь сбежит еще с десяток человек. А то больше. Награбив, пускай и довольно мало, в Месджеде-Солейман, редифы и курды темной ночью спешили покинуть армию. Слишком уж живы были в памяти многих пулеметные очереди в упор и картечь, словно чудовищная метла сметающая людей.

Захваченные у янычар пулеметы особой пользы не принесли. За стены их не протащить. А расстреливать толстые бревна частокола смысла не имело. Так что все должны были решить люди и сабли. А их у шерифа Али оставалось все меньше. Значит, нужно, чтобы завтра в бой пошел еще и страшный Хади. Пока он рядом, никто не посмеет покинуть поле боя без команды. Все слишком боятся его.

Мы собрались во внутреннем дворе нашей небольшой крепости примерно за час до рассвета. Все, кто пережил вчерашний штурм. А было таких не больше двух десятков. И почти всех нас украшали окровавленные повязки. Никто, наверное, вчера не вышел из боя без пары-тройки легких ранений. Конечно, это те, кому повезло не получить более тяжелую рану. В доме, выделенном под лазарет, сейчас лежали всего трое. И вряд ли кто-нибудь из них доживет до утра.

Я поглядел по сторонам, ища знакомые лица казаков моего отряда. Рядом со мной стоял вахмистр Дядько. Голова его была перевязана, из-за чего фуражка сидела криво. Было видно, что рана причиняет ему боль. Он то и дело морщился, когда ему казалось, что на него никто не смотрит. Рядом с ним стоял Дежнев. Лицо казака украшала жуткая рана, топорщащаяся грубыми стежками ниток. Казак теперь почти не разговаривал из-за нее. А из пищи мог принимать лишь жидкий бульон. Петро Витютиев и молодой казак Аратов стояли чуть поодаль. Их ранения были не столь заметны. Повязки, как и у меня, скрывались под гимнастерками. Хотя темные пятна крови на выцветшей ткани формы были хорошо заметны.

Сколько я ни крутил головой, больше ничего не увидел. Я точно знал, что Осьмаков сейчас умирает в лазарете от раны в живот. О судьбе остальных казаков из моего отряда я не знал ничего. Выходит, погибли все. И лежат в одной большой братской могиле, которую мы копали — все без исключения — вчера после боя.

— Братья мои, — обратился к нам есаул Булатов. — Все мы тут теперь братья. Казаки! И смерть нам сегодня принимать казачью. Не в курене на печи казаку помирать. А в ратной сече. Так от веку повелось. — Он говорил каким-то почти былинным слогом, оживляя в памяти строчки из гоголевского «Тараса Бульбы». — Турок силен. И турка еще очень много под нашими стенами. Они ворвутся в пролом. Сломают ворота. Тогда нам не устоять. Патронов к пулеметам осталось с понюшку табака. Пушки еще дважды выстрелят. Верно, Башуткин? — Стоявший тут же прапорщик мрачно кивнул. — А потому, казаки, говорю я вам вот что. Негоже нам смерть принимать на земле стоя. Сядем же в седла, казаки. Возьмем сабли да пики. Откроем ворота. И ударим по врагу!

Я был не в восторге от этого плана. За стенами, пускай одна из них и проломлена, у нас есть еще шанс продержаться до прихода подмоги. А атаковать сейчас турок при их чудовищном численном преимуществе — это уже самоубийство. Хотя и было что-то в этом такое — лихое, безумное. Именно из-за этого ощущения я и отправился в Стамбул, а после — сюда, в Богом забытое поселение. Наверное, это был тот самый авантюризм, о котором говорил Зиновьев. И который он так осуждает.

Но как бы то ни было, при словах есаула Булатова о стремительной кавалерийской атаке на турок у меня кровь быстрее побежала по жилам. Выходит, я точно такой же авантюрист, как и покойный князь Амилахвари. К добру это или к худу?

— Солнце встает, казаки! — воскликнул есаул Булатов. — В седла, казаки! Зададим туркам жару!

— Туча какая, — буркнул стоявший рядом со мной вахмистр Дядько. — Этак она все небо затянет.

Я поднял глаза — и тоже увидел тучу, о которой говорил Дядько. Вот только в ее очертаниях мне почудилось нечто неправильное. И одновременно очень знакомое. Сердце забилось быстрее от поселившейся в нем надежды на спасение.

Старший лейтенант Сергей Мефодиевич Лавернь — потомок давно обрусевших французских дворян, бежавших в холодную Русскую империю со ставшей безжалостной к людям благородного происхождения родины. От предков ему досталась лишь красивая фамилия да романтическая история, которой он так любил бравировать перед барышнями еще со времен учебы в старших классах гимназии. Воздухоплавание юный Лавернь любил с детства. Он болел им после романов Жюля Верна. Мечтал подняться в воздух на аппарате, подобном «Альбатросу» Робура Завоевателя. И потому с легкой душой подал рапорт о переводе из кавалерийского военного училища в недавно созданное указом императора летное. Родителям, правда, ничего не говорил до самого выпуска. Пока не пришлось, что называется, открыть карты, явившись домой не в кавалерийском мундире, а форме, похожей на военно-морскую, только более светлого оттенка. Именно такая была установлена для офицеров недавно созданного Воздушного флота Русской империи.

Правда, как тогда, так и сейчас флот этот не дотягивал по размерам до средней морской эскадры. Командовал им всего-навсего контр-адмирал, а шефом являлся кто-то из не слишком значительных представителей царской семьи. Служба аэронавтом — или авиатором, как стали говорить в последнее время — не считалась особенно престижной. Орденов и медалей не сулила. И все равно, Сергей Мефодиевич Лавернь, воспитанный на приключенческих и фантастических романах Жюля Верна любил свою службу. Он считал, что за авиацией будущее. И те, кто стоял у ее истоков, войдут в историю едва ли не легендами.

Перелет из-под Санкт-Петербурга, где располагалось летное поле для дирижаблей Воздушного флота, до затерянного на просторах Леванта местечка Месджеде-Солейман, стал настоящим вызовом для всей команды «Альбатроса», которым командовал старший лейтенант Лавернь. Да и для самой машины тоже. Однако в этом Богом забытом местечке, как объяснил сам контр-адмирал Ваторопин, командующий Воздушным флотом, принимает неравный бой русский отряд. И местечко это, хоть и не на всех картах обозначено, но очень важно для всей Империи. А потому надо выжать из «Альбатроса» всю возможную и невозможную скорость. Только на них могут рассчитывать обороняющие это самое Месджеде-Солейман казаки.

Каким чудом казаки оказались посреди Левантийского султаната и от кого они отбиваются, Лавернь предпочел не уточнять.