И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв

Но все равно забавно, как стремительно возрастает цена времени в тот момент, когда вы решаетесь продать его. А вы так не считаете? Алло! Так или иначе, я еще не состриг все свои купоны. У меня все еще остается в распоряжении несколько заляпанных грязью мгновений. Мои руки, ноги, туловище и детородный орган ушли из мира навсегда, и никому никогда уже не суждено узреть их в их земной форме. Никому никогда не суждено. Ни ни не. Проще сказать, меня почти уже нет. И сие неизбежно ограничивает свободу моего выбора, ограничивает жестко, но все же остается еще некоторый простор для принятия решения — ну, например, тонуть или не всплывать? Закрыть глаза или не — обождите — о, эти миазмы! — они жгут мне глаза — придется ненадолго зажмуриться — черт, как давит на грудь — подождите — подождите, пожалуйста, совсем чуть–чуть — Юкрид стоит во дворе с открытым ртом, изумленный, дыша коротко и часто.

Обезглавленная собака лежит в пыли у его ног. Из–за своей сутулой осанки он похож на дрессированного шимпанзе, которого одели в капитанский китель, дали молоток и чучело собаки и ждут, что он продемонстрирует сейчас какой–нибудь трюк с этим реквизитом. Юкрид слегка шевелит мертвое тело ногой, затем откидывает туловище назад, обращает лицо к небу и, оскалившись, шипит, словно дикий зверь.

Я носился по двору, злой как черт, скрежеща зубами и нанося молотком удары по тысячам воображаемых лиц, которые парили у меня перед глазами, кроша черепа моих врагов как яичную скорлупу — о, все эти злорадные хари, которые стоят на моем пути! Я разбивал вдребезги их идиотские морды. Но это не приносило мне облегчения. Даже когда я в изнеможении упал в пыль, закрыв слезящиеся глаза, и попытался посмотреть с позиций высшего существа на все эти воображаемые акты мести, терзавшие мой рассудок, я все равно не находил никаких оснований, чтобы утешиться, вообще никаких оснований, чтобы утешится.

Но по прошествии какого–то времени кипящее море крови и плавающее в нем расчлененное человечество все же испарились куда–то из моей головы, и на их месте воздвигся порожденный хаосом столп трезвого и холодного расчета. И засим последовало серьезное обдумывание того, приемлемы или нет условия договора. Да, да, распростертый под яростно палящим солнцем, я сражался с очень взрослыми и очень вечными проблемами. Вот послушайте.

Бешено размахивая молотком, Юкрид носится по двору, лавируя между развешенными для просушки шкурами, затем, добежав до сложенной из мусора высокой стены, прикладывает ухо к немой жести, глухой доске и мертвым камням и начинает слушать.

Я обратил свои мысли к этому — к этому мрачному месту, где ничто не вырастает прямым — к моей вотчине — моим топям — моему сумрачному святилищу. Я вспомнил брачные чертоги, куда так много лет тому назад являлся мой ангелхранитель, вспомнил мой храм, полный святынь, сокровищ и одиноких услад. Там, в моих мрачных угодьях, я провел тысячи часов вдалеке от насмешников и невежд, не опасаясь вторжения людей и не страшась побоев. Там я, не тревожимый никем, предавался безобидным забавам с грезами и фетишами.

Затем Юкрид принимается крушить стену молотком, но внезапно застывает, словно услышав что–то, и стремительно пересекает двор, на бегу наступив на чью–то челюсть. Приложив ухо к стене на другой стороне двора, он прислушивается, не раздается ли снаружи каких–нибудь звуков, после чего снова принимается сокрушать стену молотком, клацая при этом зубами.

Но они отыскали меня. Да, да. Они явились на болота, вторглись без колебаний.

Вторглись и начали крушить. Вторглись и стали насильничать. Вторглись и лишили меня всего, чем я обладал. Явились и разрушили мой грот. Разбросали мои святыни, словно это были безделушки. Спугнули мою надмирную невесту.

Говнюки.

И снова Юкрид мчится через весь двор в обратном направлении, мимо привязи для собак и протянутых от стены к стене кусков проволоки, и снова прислушивается к стене там же, где в первый раз. Вилы, заточенные колья, кирпичи, листы жести и прочие ловушки–сюрпризы, висящие под опасным углом, раскачиваются в воздухе.

Мне так и не удалось вернуть себе те способности, которые я развил, пребывая в святилище. Вместо этого я стал отращивать колючки. Гавгофа. Ответ Бога. Ибо осквернив мое святилище, они осквернили и Бога. И это Ему не понравилось, скажу я вам.

Юкрид отходит от стены на несколько шагов и начинает хлопать себя ладонями по ушам. Затем устремляется обратно в хижину, нарушив тишину грохотом захлопнутой входной двери.

И хотя я построил крепость и заключил мой скромный приют в кольцо высоких стен, они все же приходили по мою душу и продолжают приходить. И они будут расставлять свои силки и капканы до тех пор, пока не погубят меня и не спляшут на моей могиле, а затем они отроют меня и убьют легонько еще раз. Юкрид выскочил на крыльцо с охотничьим ружьем в руках. Ружье завернуто в газету, покрытую большими коричневыми пятнами, словно оно когда–то было ранено и истекало кровью. Какое–то время Юкрид стоит на крыльце, широко расставив ноги. Затем плюет сквозь зубы и, быстрым шагом спустившись с крыльца, идет через двор, на ходу сдирая бумагу с ружья. Он наводит ствол на ту точку, где незадолго до этого стоял, и прикладывает глаз к прицельной планке. Солнце уже высоко в небе, и повсюду на земле лежат чернильные тени. Ни внутри, ни снаружи Царства не слышится ни звука. Юкрид опускает ружье и снова пересекает двор, проходя по пути мимо привязи для собак и протянутых кусков проволоки, пока не приходит ко второму месту, где он слушал стену. И снова он поднимает ружье и нацеливается на стену, и снова опускает ствол, так и не произведя выстрела.

Я все думаю и думаю. Как я умру? Как я уйду из этого мира? Я не смог уничтожить их всех, так что же мне делать? Сидеть и ждать, когда они убьют и меня? Распнут и меня?

Юкрид смотрит на ружье и вертит его в руках. Слезы катятся у него по щекам. Он боится самого себя.

Или же есть другой путь? Достойнее?

Понурив голову, Юкрид направляется в хижину, по–прежнему вертя ружье в руках.

Дверь захлопнулась за ним. Финал.

Я поднялся по ступенькам и открыл дверь лачуги. Дверь захлопнулась за мной.

Что–то вроде финала.

И… внутри… внутри… знаете, мне трудно признать это, сказать это вам прямо в лицо, но я… я… внутри моей лачуги, прямо перед всеми моими подданными — о, позор мне, позор, за отсутствие выдержки, за нехватку воли! — и это я–то, их ужасный властелин! Да, да, прямо перед взирающими на меня темными зрачками моих подданных, чутко внимающих мне, я чуть было не положил всему этому конец. Да, конец всему этому. Чуть было не отрекся навечно от моей небесной миссии и чуть было не лишил себя тем самым заслуженного места в раю, места в Царствии Божием. Причем я даже вспоминаю–то все это с трудом.

Я вошел в лачугу. Верно. Это я помню. Захлопнул дверь. Но все, что случилось потом, хранится в какой–то иной части меня, той, которая безмолвствует, потому что все, что я помню дальше, — это то, как я стою на коленях и приклад зажат челюстями кабаньего капкана, а оба ствола засунуты мне в рот. Я провел в таком положении некоторое время, тупо скосив глаза на стволы. Я заметил бечевку, которая была с одной стороны привязана к обоим спусковым крючкам, а с другой — к ручке входной двери. Видимо, я ждал, пока в лачугу не войдет пришелец и не убьет меня, открыв дверь и потянув за веревку. Пришелец! Да, да, пришелец! Ибо я был убежден, что кто–то неминуемо явится. Я же слышал их голоса, там, за стеной. Я слышал.