И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв

А оно билось в тревоге с такой силой и стук его так гулко раздавался в тесном пространстве моего убежища, что я был вынужден скатать китель и штаны в тугой сверток и прижать его к левой стороне груди, чтобы заглушить это предательское биение. Глинистая почва была холодной и липкой, словно кожа мертвеца, и вокруг меня все время слышалось странное шуршание, доносившееся из непрогляднотемных рытвин, заполненных отбросами и всякой гнилью. Лучи фонарей пошарили немного под мостом, выхватив из темноты грозди слизняков, оккупировавших подбрюшие моста и слегка потревоженных моим неожиданным появлением.

Два человека стояли практически прямо надо мной, обшаривая фонариком берега и дно ручья; один из них как раз перегнулся через перила, чтобы осмотреть пространство под мостом настолько, насколько это ему позволял угол падения луча его фонарика. Но щель, в которую я заполз, нагой как младенец, лежала вне досягаемости ищущего перста электрического света.

В темноте я лежал и слушал, как они разговаривают, расхаживая надо мною; с каждым их шагом тонкая струйка песка сыпалась на меня, падая между перекрестьями балок.

— Блядские батарейки, почти сели! На прошлой неделе купил, и вот глянь–ка! Эй, Пронт, твоитто как? — крикнул один из них. — Че–е–е? Ты, что ли, Сэл? — откликнулся другой с дальней стороны моста.

— Ну! Я спросил, батарейки–то как?

— Какой мудак? Извращенец, что ли? Да я его так от–мудохаю, что родная мать не узнает. Уж чего я терпеть не могу, так этих всех психопатов, понял? — ответил Пронт и затопал по мосту, направляясь к Сэлу.

— Тупой ублюдок, — прошипел Сэл себе под нос. Они замолчали, на этот раз довольно надолго. Лучи фонариков обшаривали воздух.

— А где Тропер и этот… ну как его… молодой–то? — спросил Пронт.

— Уизольм, Призм, или Джизм, как его там… не упомню… Да они вниз пошли, под мостом поискать. Пошли отсюда. Я ни хера с этим фонариком не вижу. Поди он уже свалил давно из этой блядской долины, вот что. А че этот тип, этот Свифт, сам–то не пошел его ловить?

На другом берегу я увидел, как два бледных луча обшаривают заросли шиповника.

— Ну, че у вас там, Тропер? — крикнули оттуда.

— Че? — откликнулся Тропер.

— Че «че»?

— Че ты сказал?

— Я говорю, че у вас… да хрен с ним, все без толку…

— Ага, мои тоже сели, а купил–то всего на прошлой неделе.

Бутылка со звоном разбилась о камни на берегу ручья. От неожиданности я громко вздохнул.

Кто–то — то ли Сэл, то ли Пронт — вдруг воскликнул: — Тсс! Заткнись. Слышишь?

— Че слышишь?

— То. Тсс! Слушай! —Че?

— Вроде кто–то странно так дышит. Это ты, Стоут? — Че–е–е?

— Да ну тебя на хрен! Ты это дышишь?

— Не, не я! — нервно отозвался Стоут. — Точно не я.

— Заткнись! Перестаньте все дышать и слушайте. Тсс!

Я затаил дыхание.

Голова раскалывалась, легкие пылали, сердце лопалось — казалось, что прошла целая вечность; в глазах уже замелькали ярко–красные и темно–синие круги.

Помню, мне подумалось, что, сколько мои преследователи ни сотрясали воздух, они не сказали, в сущности, ничего стоящего и что, может быть, дар слова не столь уж и ценный дар, в конце концов. А еще мне подумалось, что дело говорит громче слов; да, да — именно обо всем этом я думал в ожидании того момента, когда они найдут меня и убьют.

И этот момент настал.

Лучи фонариков впились в меня словно маленькие, безволосые зверушки.

Грохочущие башмаки обступили со всех сторон. Мачете засвистали в воздухе.

Вонзились в доски. Нарезали меня на ломтики. Со страшным треском раскололи мой череп. Порубили меня на кубики. Истолкли в фарш. В кашу. В жижу. И ни писка протеста не вырвалось из моих уст.

И тогда, из пучины нашинкованного мяса, моя во всех отношениях совершенная и бессмертная душа воспарила, дабы прильнуть к Его небесной груди к Его небесной груди к Его небесной груди. Но он не настал, этот момент. Не настал.

— Вот он, заполз в щель под мостом! — воскликнул то ли Пронт, то ли Сэл, присев на колено и сжимая в руке мерцающий фонарик Приложив глаз к щели в настиле, он рассмотрел меня за сплетением балок.

— О Боже! Да он голый! Смотри как лыбится, извращенец херов! — выдохнул то ли Пронт, то ли Сэл, и в этот миг колючее острие моего серпа проскользнуло в щель между досками и вонзилось в его толстую ухмыляющуюся харю по самую рукоять, а затем скользнуло назад, оставляя за собой расколотую на две части, исходящую криком маску.

Но и этот момент тоже не настал. Нет, не настал.

— Да никто там на хрен не дышит, болван. Пошли отсюда, — сказал Сэл, и вся компашка развернулась, чтобы направиться к машинам.

— Да здесь он, этот паскудник, я уж знаю! — запротестовал было тот, кого назвали болваном, но его запихнули в пикап, и вскоре обе машины уже мчались по Мэйн, направляясь в город.

Может быть, тому была виной вся эта беготня, весь этот переполох, все эти падения, все эти удары о землю головой, все эти ужасные предвидения предстоявшего мне погружения в темные глубины, короче говоря, все, что случилось в тот день и ту ночь. А может быть, дело было в уютном ощущении, сродни ощущению плода в материнской матке, которое я испытывал, свернувшись калачиком в моей пещерке, убаюкиваемый пульсацией глинистой почвы. А может быть, я просто нуждался в сне для того, чтобы изгнать из моего подсознания все те грубые и жестокие помыслы, которые так долго скрывались в его закоулках и подвалах, на его чердаках и в темных аллеях Или же дело было просто в том, что я не так уж и много спал за последнее время — или все же спал? не помню, не помню. Или же все это вообще ни при чем, а просто Господь посчитал необходимым, чтобы я задержался еще на какое–то время в этом странном и тесном пристанище, — но так или иначе, я и сам не заметил, как заснул — голый, скрюченный в три погибели — прямо на сырой земле.

Не стоит недооценивать страх. Страх — наш босс. Страх — наш царь. Страх — наш Бог. Он везде и во всем. Гибельная ловушка. Что вы думаете по этому поводу? Я–то полагаю, что страх — хороший генерал, но плохой солдат. Я лично так считаю. Изо всех эмоций страх оказывает наибольшее, можно даже сказать, всепоглощающее воздействие на наши чувства. Страх требователен, настойчив и неутомим. До такой степени, что, лежа в этом закутке под мостом, наполовину засыпанный землей, я почти не замечал, в каком ужасном состоянии находится мое тело, — и все из–за страха. Плоть моя протестовала против такого с ней обращения, но мозг мой был так основательно опустошен пароксизмами страха, что рубильники, связывающие тело с центрами восприятия, просто разомкнуло. И теперь, когда звук моторов затих вдали и страх на время ослабел, боль снова вступила в свои права.

Жесточайшая судорога свела мою правую ногу, левая же онемела до такой степени, что не шевелилась. Ухватившись свободной рукой за одну из шедших под мостом балок, я подтянулся на несколько дюймов и распрямил свое скрюченное туловище, улегшись на спину, хотя колени мои по–прежнему оставались прижатыми к грудной клетке. Я вскрикнул от скребущей боли, волной прокатившейся по зудящим ссадинам на спине и плечах, и слегка приподнялся, потревожив при этом некоторое количество слизняков, которые, привлеченные теплом моего тела, падали холодными каплями с балок моста на мою пылающую плоть.