Тирза - Арнон Грюнберг

полном разгаре, о суши и сашими, о времени, о жажде своих гостей и их голодных желудках. Как будто он навсегда позабыл обо всем. Только Эстер существовала для него теперь.

Значит, вот как все забывается: на коленях в сарае, когда жадно лижешь и лижешь, как голодная собака, вцепившись руками в ягодицы одноклассницы младшей дочери. А разве забыть не то же самое, что выздороветь? Может, он именно сейчас выздоравливал? Может, пришла его очередь?

Он сильнее вжался лицом в ее срамные губы, он давил носом на клитор одноклассницы Тирзы, которая никому не нравилась, он терся о нее своим старым облезшим носом, он нюхал, вдыхал, сопел. Как будто слишком долго сидел под водой, а теперь вынырнул на поверхность и жадно ловил воздух. Этот запах, один только этот запах, это и была жизнь, чем больше он вдыхал его, чем сильнее проникался им, тем сильнее осознавал, что он живет. Только этот запах существовал для него, все остальное было — отражение смерти, обходные пути, отвлекающие маневры.

— Я вам нравлюсь? Я красивая? — спросила Эстер.

Он поднялся с коленей. Запыхавшись, с мокрыми губами, подбородком, щеками и носом. Все лицо у него было мокрым от собственной слюны и сока Эстер. Он был похож на дикаря.

— Красивая, — тяжело выдохнул он. — Ты более чем красивая. Ты намного больше, чем красивая.

Дрожа от спешки и возбуждения, он неловко расстегнул брюки. Но он еще существовал. Он не чувствовал ничего, кроме этого, не видел, не воспринимал. Откровение, что он существует, было всепоглощающим, оно проникало сквозь все преграды, и для него не осталось никаких правил и договоренностей. Собственное желание, которое не собирается ничего и никого защищать, которое наконец-то затребовало себе место в этой забытой Богом вселенной. И пока он стаскивал брюки и трусы, в голове у него кружила только одна навязчивая мысль: мое желание, моя страсть, это и есть бог. Единственный, все еще живой бог.

Он развернул Эстер к себе спиной, она пошатнулась, ухватившись за ручку газонокосилки и деревянную полку.

— Насколько я красива по шкале от одного до десяти, как бы вы меня оценили? — спросила она, пока он терся о нее членом в поисках желанного входа. Он никак не мог найти вход. — Насколько я красива, господин Хофмейстер, насколько я сейчас красива?

Она стонала. Она подвывала. Его Эстер без буквы «ха». Она задавала ему вопросы, когда он окончательно лишился речи. Никаких больше слов, наконец-то никаких слов. Только действие.

Она должна была ему помочь. Его действиям нужен был ассистент.

Она вдавила в себя его член.

Она помогла ему, значит, она хотела его, так он подумал.

Так же фанатично, как он сорвал с нее брюки, он стал ее трахать. Задыхаясь, глотая воздух. Он везде чувствовал только ее запах. Ее острый запах и немного запах испражнений, свежих испражнений.

И тут он услышал вдалеке: «Папа!» И еще раз: «Папа, ты где?»

За секунду, за долю секунды его память вернулась. По крайней мере, ее часть.

«Папа!» — снова услышал он.

Он резко отпустил Эстер в ужасе. Он вдруг понял, где он, кто он, что он тут делает.

Спотыкаясь, он выскочил из сарая, все еще с брюками на коленках, и столкнулся с Тирзой.

Она оказалась ближе, чем он рассчитывал.

— Папа, — сказала она, — юфрау Фелдкамп уже уходит.

Тирза посмотрела на него, окинув взглядом с головы до ног. Глаза как пыточные инструменты. Он почувствовал на себе этот прожигающий взгляд.

Он все еще тяжело дышал. И тут увидел юфрау Фелдкамп. Она тоже стояла рядом и тоже смотрела на него, сначала с улыбкой, потом уже серьезно.

Учительница и отец ученицы застыли. Двое взрослых в саду теплым вечером в самом начале лета. Оба не в силах произнести ни слова. В гостиной гремела вечеринка в честь окончания школы.

Тут юфрау Фелдкамп взяла себя в руки. Она снова стала человеком, который отвечает за порядок в классе, даже если там происходит что-то непредвиденное. Даже сейчас. Даже здесь.

— Господин Хофмейстер, — сказала она, — надо же, когда я пришла, вы были полуголый, и сейчас вы опять полуодеты.

Он быстро наклонился, подхватил брюки, завозился с пряжкой на ремне, он все никак не мог найти дырочки. Где же эти дырочки? Как же ему застегнуться? О чем он вообще думал? Что он натворил? Где эти чертовы дырочки?

Он сопел и чувствовал только запах Эстер без буквы «ха», как будто им пропиталось все вокруг, весь его сад, даже юфрау Фелдкамп пахла сейчас, как Эстер без буквы «ха».

Но Хофмейстер смог взять себя в руки. Теперь, когда его особенно неприличные части тела были прикрыты, он снова стал тем, кем должен был быть, гостеприимным хозяином, ответственным за суши и сашими, отцом Тирзы.

— Я провожу вас, — сказал он.

— Не утруждайтесь, — быстро ответила юфрау Фелдкамп, — у вас полно забот и в саду, как я посмотрю.

Она развернулась и ушла. С надменной ехидцей. Вот так она ушла.

Напоследок она еще раз обернулась, и по ее взгляду он понял, что ей все это не показалось ни на каплю смешным. Как будто она смотрела на страшную аварию. Он заволновался, куда же подевалась Тирза.

— Тирза! — позвал он.

Она уже успела зайти в сарай. Он слышал, что она говорит с Эстер, но не мог разобрать, о чем они говорят. И все еще искал дырочки на ремне.

Он подошел к ним ближе. Он шел неуверенно, даже шатаясь. У него кружилась голова от наслаждения, которого он лишился по чистой случайности. Каждый раз все в его жизни происходило по чистой случайности.

В сарае стояла Эстер в джинсах, все еще спущенных на щиколотки. Она была похожа на статую. Он мог поклясться, что в ее взгляде сиял триумф. Может, даже чистое счастье. Он мог бы поклясться.

— Папа, что тут произошло?

Он покачал головой.

— Ничего, — пробурчал он, — ничего.

Он вытащил Тирзу из сарая и потащил за собой в дальнюю часть сада, в самую темную его часть, где их никто не смог бы увидеть.

— Тирза, — сказал он. — Моя Тирза.

— Что тут произошло? — настаивала она. Видимо, ее никак не устраивало слово «ничего» в качестве ответа, хотя оно было таким емким.

Он взял ее лицо в ладони, как только что держал лицо Эстер. Она резко убрала его руки.

— Что произошло? — закричала она.

— Тс-с, — умоляюще зашипел он. — Тс-с.

Но она не собиралась умолкать. Тирза не желала никакой тишины. Ни за что. И не сейчас.

— Я же знаю,