Цвингер - Елена Костюкович

Верно делал Ульрих, что активно бродил по Москве в пятьдесят седьмом году летом. Еще б не верно! Именно поэтому он поспел высвободить Люкочкину руку в последнюю минуту перед неминуемым несчастьем. Тогда, на углу Садового кольца и Первой Мещанской. И расценил это как символ, со своим неизбывным романтизмом и мистичностью.

Мир подал ему сигнал, испытал в нем потребность. Годы жил мир без Ульриха, а тут, оказывается, Ульрих опять занадобился миру. И утраченным родителям, и еще не обретенной невесте.

Ульрих поэтому ожил.

Самый главный, живительный для человека сигнал — когда на него есть запрос. Занадобился же Дрездену после бомбежки — описатель. Картинам, плакавшим в темноте, понадобился спаситель. Так и теперь бумагам, страшащимся забвения, нужен Вика!

Именно такой запрос подымает человека в полет.

И взыграла тогда в Ульрихе всеохватная страсть, побуждение к поступку. Хотя с Люкой рок его разлучил, но Ульрих сумел разыскать иголку в стоге сена. Через десять лет увез и Люкочку, и родившееся тем временем чадо от киевских каштанов к парижским. От несъедобных к съедобным.

Началось все с того — это поет у Вики в памяти многократно повторявшийся Лерин рассказ, — что Ульрих вечером одиннадцатого августа пятьдесят седьмого года, в день закрытия молодежного фестиваля, побывав у знакомого, проживавшего около Рижского вокзала, поблагодарив за какую-то помощь и окончательно распрощавшись перед отъездом в Швейцарию, вышел, по своему обыкновению оглядел внимательно мир и увидел в фестивальной толпе, как семенит по Мещанской (имечко какое обидное, огорчались дружно Вика и Лера) в сумерках, рядом с туристским автобусом, какая-то тоненькая девушка, попавшая в неприятность.

Тенора и басы из тысяч репродукторов, фестивальные стайки в бобочках и рубашках-шведках, высоченные пояса, жесткие оборки. На плакатах пролетарии рвали грудью цепи империализма, как на деревенских ярмарках силачи. Из автобуса индус выпростал смуглую руку и держал ею за руку девушку. Ее пыталась сдуру удерживать какая-то другая, ничего не соображавшая. А та все ускорялась и бежала, от смущения не крича, рядом с автобусом, который прибавлял ход, а навстречу ему летел другой. Ульрих рубанул по смуглой лапе, торчавшей из автобуса, выдернул девочкину кисть, и все трое улетели из-под бампера на обочину, а то бы кончилось вообще неизвестно чем.

Спасенная, отряхивая юбку-тюльпан и потирая запястье, сказала merci. Гораздо звонче рассыпалась в благодарностях висевшая на ней подружка, по чьей милости девушку (которая, Викуша, была твоей мамой, еще тебя не родившей, так что Ульрих спас и твою, детка, жизнь) чуть было не разорвало пополам.

На каком языке она поблагодарила? На французском. Ульрих моментально отреагировал со своим швейцарским прононсом. А она умела по-французски не только спасибить. Так они разговорились. Хотя в сумме они проговорили… ну, не больше двадцати минут. Лючия вроде бы собиралась куда-то по близкому адресу, но сначала вошла в автомат позвонить. Там трубку не взяли. Визит, таким образом, отменился. Под разговор они влились в толпу, и толпа их понесла в другую сторону — к Сухаревке. Подружка вообще молчала. Она не знала французского. Ульрих сперва не переходил на русский. Ну, швейцарец и швейцарец. Для девушки — языковая практика. А потом его вдруг холодом продернуло — что же он, так и будет ее дурить? Признался, что знает и немецкий и русский. Продолжали по-русски. И вдруг между ними врезался шотландский оркестр, а за ним какой-то кувыркач посередине колеса, и фестивальная толпа на Садовом кольце рассоединила их. Ульрих не успел ни узнать фамилию Лючии, ни записать телефон. Да и не факт, что мама так бы уж сразу этот телефон незнакомому человеку продиктовала. Кстати, у нее телефона московского и не было.

— Они останавливались временно у тети Лили. Помнишь Лиличку, Вика?

— Конечно, бабуля, помню. А кто такие «они»?

— Так Лёдик Плетнёв же ее тогда в Москву возил.

— А, ясно. Ну давай.

— Что давать?

— Давай дальше про маму и Ульриха.

У романтичного Ульриха это видение засело в голове как гвоздь. А Ульрих более всего упрям, честолюбив и любит невозможные задания. Во что бы то ни стало он решил найти эту девушку. Загвоздка в том, что на следующей неделе он покидал Советский Союз. Это было прописано в визе, в пометке «выезд в государство Швейцарию не позднее чем…». Билет на поезд был на через три дня.

Всю ночь взвинченный Ульрих носился по фестивальным аллеям. Безрезультатно. В ночных закоулках рыскали своры дружинников. Ульрих несколько раз описывал эту ночь Виктору. Выходило неотличимо от того, как принято представлять себе китайских хунвейбинов. Визжали обезумевшие орды. Где-то происходили несомненные суды Линча. Ульрих сторонился. Там совершалось жуткое. Во Франции он потом слышал рассказы о расправах над коллаборационистками после войны и видел фото. Он вспомнил Москву. Как было сказано в газете, и в Москве резали брюки «стилягам», «сбривали волосы с голов чересчур раскованных», по мнению дружинников, девиц.

Будучи олицетворением упорства и сообразительности, Ульрих посвятил три года решению загадки. И добился невозможного: сумел-таки вычислить, где найти Лючию. Заполучив ее адрес, осыпал пылкими письмами, сумел даже (чудо!) прозвониться к ней по телефону и вытребовал в конце концов себе въездную визу в Киев, хотя его и промариновали года два. Приехал, убедил, выклянчил, завоевал и увез-таки в Париж свою суженую, свою Люкочку, вместе с ее понурым ушастым отродием.

А искал через друзей по отделам спецпропаганды. Методично отрабатывал по очереди тех, кто в свое время числился при Советской армии в седьмых отделах. Дело в том, как гласило семейное предание, что Люка при встрече сказала: у нас совпадают языки! Я учу и немецкий. А вообще во французской группе иняза.

— Не МГУ? — переспросил, по рассказу, Ульрих.

— Нет, иняза… — ответила Люка.

— Я имел в виду Московский университет, — продолжал Ульрих.

— А не мобильную говорящую установку? — отшутилась она.

Расхохотались. Под ногами у них хлопнула и разорвалась китайская хлопушка, из ближних кустов вылетел в небо фейерверк, над облаками развернулся лозунг «Миру — мир».

Люка сказала:

— Конечно, мир, но они нас сейчас чуть не ухлопали. Говорят, так в войну листовки разбрасывали из агитминометов, в банках, как консервы.

— Это правда. Я помню. Мы в «Свободной Германии» не применяли эту практику, чтоб не угодить кому-нибудь из слушателей консервом по голове. Ну а вы откуда знать это можете? Не служили же вы в спецпропаганде.

— С вашей спецпропагандой вообще было нетрудно по макушке получить. Одному знакомому на фронте нос отстрелили, когда он вещал в рупор. Тогда еще не было МГУ, передавал по АГУ. Но так как у него очень крупный нос, отстрел послужил, можно даже сказать, к украшению. У вас вон тоже на щеке шрамы.

— Один тоже от рупора. Остальных я удостоился на следствии и в лагере в Инте.