Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

В институте присутствие Патрика не вызвало замечаний. Разумеется, мы держались подчеркнуто скромно, по крайней мере в часы, когда галереи были открыты для посетителей. Патрик любил устраивать вечеринки, которые иногда бывали чересчур буйными, поскольку его приятели не могли похвастаться приличными манерами. Правда, наутро, к тому времени, когда я с похмельной головой приходил в себя, квартира находилась в идеальном порядке, задержавшиеся выставлены за дверь, окурки и пустые пивные бутылки выброшены, ковры вычищены, в квартире прохладно и тихо, как в синеватом пространстве спальни Сенеки на висевшей над письменным столом картине Пуссена, которую после всего, что происходило, никто из гостей не украл или не разбил вдребезги, как мне чудилось в пьяных кошмарах.

В этой квартире Вивьен ни разу не была. Я как-то встретил ее в универмаге «Хэрродс». Со мной был Патрик. После невнятных представлений мы с ней немного поговорили. Из троих только я сгорал от смущения. Ник не принимал Патрика всерьез. Я надеялся, что он — хочу сказать, Ник — станет ревновать. Да, знаю, жалкие надежды. С другой стороны, Патрику Ник страшно нравился, и когда он бывал у нас, неприятно было смотреть, как тот ходил за ним как большой, дружелюбно настроенный и не очень умный пес. Как бы плохо Ник себя ни вел, ему все прощалось. Ник степенно, величественно вступал в зрелый возраст. Он прибавил в теле, но что у других показалось бы огрубением, у него это выглядело так, будто он примерял мантию лорда. Он уже не был тем красавчиком демонического вида, каким был лет до тридцати; откровенно говоря, он выглядел как типичный высокопоставленный тори — осанистый, одетый с иголочки, лощеный, словом, обладал всеми внешними качествами, какие с годами, не знаю как, обретают очень богатые и могущественные. Юношеское самомнение, казавшееся мне смешным и привлекательным, как и его физическое «я», тоже прибавляло в весе, окончательно подавляя остатки чувства юмора, которое вообще-то никогда не относилось к его лучшим качествам. Если раньше он отстаивал свои убеждения с юношескими пылом и прямолинейностью, то теперь разглагольствовал с важным видом, вперив грозный взгляд в того, кто осмеливался не соглашаться. Он шел по годам как караван, нагружаясь по пути данью, получаемой от жизни — драгоценности, деньги, власть, известность, жена и дети — две способные взрослые девочки, одна копия матери, другая похожа на свою тетю Лидию, и теперь он где бы ни появлялся, брал с собою груз этих богатств, подобно восточному властелину, шествующему в сопровождении свиты женщин в чадрах и сгибающихся под ношей рабов. Но я все еще любил его, беспомощно, безнадежно, стыдясь самого себя, смеясь над собой, чопорным эрудитом средних лет, сохнущим по этому раскормленному, самоуверенному, помпезному столпу истеблишмента. Как я обманывался! Мне постоянно приходилось наблюдать, что любовь тем сильнее, чем недостойнее объект.

После одной из таких шумных попоек в нашей квартире я рассказал Патрику все о своей другой, тайной жизни. Он рассмеялся. Такой реакции я не ожидал. Он сказал, что не смеялся так с тех пор, как во Франции немецкий пулеметчик ранил в задницу его командира. Он знал, что я был важной шишкой в скрытом от посторонних глаз мирке Департамента, но то, что я также работал на Москву, он воспринял как потрясающе смешной анекдот. Патрик, конечно, понимал, что значит жить тайной жизнью. Он потребовал, чтобы я рассказал во всех подробностях; был крайне возбужден и впоследствии очень старался в постели. Мне не следовало рассказывать ему об этом. Меня понесло. Я даже называл имена. Боя, Аластера, Лео Розенштейна. С моей стороны это было глупым хвастовством, но с каким удовольствием я выплескивал все это наружу!

В ту ночь, когда он погиб, мы с ним поссорились, что служит причиной постоянно испытываемых мною почти невыносимых мук совести. И раньше, конечно, случались ссоры, но в тот вечер в первый и последний раз мы по-настоящему подрались. Не помню, с чего началось, — уверен, с какого-то пустяка. Забыв обо всем, мы принялись орать друг на друга, как пара лишившихся рассудка обреченных любовников в кульминационный момент плохой оперы. Знать бы, что ждет беднягу Патрика несколькими часами позже, не стал бы выкрикивать ему в лицо ужасные, ужасные слова, а он не сидел бы почти до утра, предаваясь грустным размышлениям, не напился бы моим отборным коньяком, не нашел бы свою смерть, доковыляв до балкона и рухнув с четвертого этажа на залитый лунным светом двор. Я в это время спал. Хотелось бы рассказать, что видел зловещий сон или в тот момент проснулся, охваченный необъяснимым ужасом, но ничего такого не было. Я продолжал спать, а он со сломанной шеей лежал на камнях, и никто не видел, как он умирал, не слышал его последнего вздоха. Его увидел привратник во время утреннего обхода; меня разбудил звук его шагов, когда он поднимался по лестнице. «Прошу прощения, сэр, боюсь, произошел несчастный случай…»

В то время я подвергался в Департаменте новой серии допросов и, как ни странно, этот несчастный случай обернулся мне на пользу, потому что Билли Митчетт и его люди, так же как и я, стремились не давать случившемуся широкой огласки. Они думали, что после многолетних допросов я расколюсь и признаюсь во всем, и были меньше всего заинтересованы в том, чтобы обо всей этой истории разнюхали пройдохи газетчики. Так что кое-кто переговорил с полицией, а потом с проводившим дознание следователем, и в конечном счете в печати не появилось ни строчки. Для меня это было огромным облегчением; такой скандал был бы очень плохо воспринят во дворце, где я по-прежнему был неплохо устроен. Много недель я боялся вылезать из квартиры. Моя секретарша мисс Макинтош, несмотря на годы и артрит, да благословит Господь доброе сердце старой девы, карабкалась по ужасной лестнице, снабжая меня продуктами и бутылками джина. Правда, я скоро понял, что придется отказаться от квартиры. Все здесь напоминало о Патрике. Как-то мне в руки попал стакан из-под спиртного, на гранях которого отчетливо сохранились отпечатки всех пяти пальцев. Я безутешно рыдал, уткнувшись лбом в кухонный стол. Когда со временем я набрался храбрости и вышел на балкон, то заметил, что шпингалет балконной двери сломан, скорее, взломан. Я спросил Скрайна, лазили ли ко мне в квартиру, чтобы поискать улик, но он поклялся, что не посылал никаких ищеек Я ему поверил. И все же закралось сомнение; не наткнулся ли Патрик в ту ночь на незваного гостя, не оставившего следов, если не считать залитого лунным светом недвижимого тела? Похоже, меня одолевают странные фантазии?.. Патрик, о мой бедный Пэтси!

* * *

К тому времени, когда военные действия в Европе приближались к шумному завершению, я был в звании майора и за мной числилось участие в некоторых самых значительных разведывательных операциях союзников (вообразите здесь скромную улыбку и хриплое покашливание). Однако, несмотря на мои старания и успехи, я так и не смог подняться на вершину департаментской иерархии. Признаюсь, это вызывало у меня ощущение обиды и унижения. Ник был наверху, и Куэрелл, и Лео Розенштейн, даже Бою иногда подавали руку помощи и поднимали наверх, позволяя принимать участие в совещаниях олимпийцев на пятом этаже. (Какую комедию эти четверо, должно быть, разыгрывали там, наверху!) Я не мог понять, почему туда не допускали меня. Намекали, что я несколько вольно себя веду, что слишком люблю хитрить и вести двойную игру. Я считал это ценным качеством, особенно в сравнении с непостоянством Ника и его неизменным пренебрежением вопросами безопасности. Но если я вызывал подозрения, то как тогда быть с Боем? Нет, решил я, подлинная причина моего остракизма состояла в том, что меня наказывали за мои сексуальные отклонения. Ник, возможно, не распространялся о моей любовной связи с Данни Перкинсом и многих других связях после Данни, но в конечном счете он был братом моей жены и дядей моих детей. Его собственные скандальные любовные похождения — например, одновременная связь с сестрами Лайдон вплоть до и, как говорили, после — его женитьбы на Сильвии, видно, не шли в счет. Вряд ли стоит говорить, что я воздерживался от того, чтобы жаловаться. Первое правило стоиков — не ныть.