Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Телепатия. Она в крови. У Ника все в порядке?

Державшая трубку рука взмокла от волнения. Хотелось знать, там ли еще Данни; я представлял, как он появляется в гостиной в нижней рубашке, как они с Вивьен, мило беседуя, садятся на софу — ту самую.

— У Ника не все в порядке, — ответил я. — У всех не все в порядке.

Она минуту помолчала.

— Что ты такой веселый, Виктор? Никак мой отец отписал тебе что-то в завещании?

Когда мы с Ником приехали на Поланд-стрит, с ней был Бой, а не Данни. Они уже почти прикончили бутылку шампанского. Бой встал и с непохожей на него неловкостью обнял Ника. У Вивьен были покрасневшие глаза, однако она встретила меня бодрой улыбкой. Как Данни прошлой ночью, приглашающе похлопала рукой по софе. Я отвел взгляд.

— Никак ты покраснел, Виктор? — удивилась она. — Что с тобой?

Бой был полностью облачен в вечерний костюм, если не считать шлепанцев.

— Мозоли, — пожаловался он, поднимая ногу. — Сплошные мучения. Ладно, не важно, всего лишь Би-Би-Си, никто не заметит.

Вскоре появились Лео Розенштейн, сестры Лайдон в сопровождении двух стеснительных молоденьких летчиков и какая-то женщина по имени Белинда, крашеная блондинка со странными фиолетовыми глазами, назвавшаяся близкой подругой Вивьен, хотя я никогда ее раньше не встречал. Задернули светомаскировочные шторы, Бой забыл о Би-Би-Си и достал еще шампанского. Потом кто-то поставил пластинку с джазом, и вечеринка началась. Позднее я натолкнулся в кухне на Лео Розенштейна, поглощенного бессвязной игривой беседой с уже набравшейся белокурой Белиндой. Он одарил меня покровительственной улыбкой, говоря: «Маскелл, ты, должно быть, чувствуешь себя совсем как дома — тут как на ирландских поминках». Еще позднее прибыли новые гости, и я опять попал в лапы Куэрелла, который, зажав меня в углу, принялся распространяться на тему религии. «Да, да, христианство — это религия раба, пешего воина, религия бедного и слабого, но вы, естественно, не считаете их за людей, ты и твои дружки, разумеется, считаете себя „юберменшами“, „сверхчеловеками“». Я слушал его вполуха, кивая или покачивая головой в подходящих местах. Меня интересовало, где Данни — я не переставал думать о нем весь день — и что он делает. Вспоминал его железное податливое плечо, жесткую щетину над верхней губой и ощущал в горле терпкий, отдающий рыбой и древесными опилками вкус его спермы. «Вот я по крайней мере во что-то верю, — пьяно тараща глаза, бормотал мне в лицо Куэрелл. — Во всяком случае, у меня есть вера».

* * *

В ту ночь Данни не пришел домой, и на другую ночь, и на следующую. Я держался сколько мог, потом пошел к Бою. Сначала до него не доходило, что меня беспокоит, и он сказал, чтобы я не волновался, что Данни в этом мире не заблудится и сможет постоять за себя. Потом внимательно посмотрел на меня, расхохотался и по-дружески потрепал по руке. «Бедняга Вик, — сказал он, — тебе еще многому придется учиться; нашему брату такая ревность непозволительна». И когда на следующей неделе я как-то днем увидел Боя в одной постели с Данни, то застыл в дверях, не в силах говорить или думать. Отвернувшийся на бок Данни не видел меня, пока Бой не воскликнул весело: «Что нового, старина?» Данни повернул голову, посмотрел на меня через плечо и сонно улыбнулся, словно давнему знакомому, о котором сохранились смутные, но теплые воспоминания. И тут мне внезапно открылось нечто пугающее, словно распахнулось окошко в обширную, далекую, темную, пустынную долину.

Пора поговорить о Патрике Куилли, моем бывшем мальчике для утех, поваре и по существу домоправителе. Я до сих пор страшно переживаю его утрату. При воспоминании о нем почему-то от чувства вины и стыда меня бросает в жар. Я мучаюсь вопросом, упал он или выбросился, или даже — не дай Господи! — не столкнули ли его. Я познакомился с ним, когда он работал продавцом в ювелирной лавке Берлингтонского пассажа. Я заглянул туда купить довольно изящную серебряную булавку для галстука, которую разглядел в витрине, намереваясь подарить Нику по случаю его первой речи в парламенте, но кончилось тем, что я подарил ее Патрику в ознаменование другого, далеко не безгрешного восхождения — ту ночь он впервые провел в моей постели. Он, как и я, был высокого роста и очень красив, если можно считать красивым вечно чем-то недовольного, дувшегося по любому поводу малого. Отличный торс, сплошные мышцы и сухожилия, возбуждающая волосатая грудь и в то же время комично тонкие кривые ноги, что было его больным местом, как я обнаружил, однажды неосторожно пошутив (он дулся весь день и полночи и только к рассвету мы наверстали упущенное; я никогда еще не был таким… предупредительным). Как и я, он был выходцем из Ольстера — конечно, протестантом, несмотря на имя, — рано пошел в армию, чтобы выбраться из белфастских трущоб. В 1940 году в составе экспедиционного корпуса попал во Францию; я часто думаю, не приходилось ли мне в качестве цензора читать его письма домой. Когда в Бельгию вступили немцы, он попал в плен и до конца войны находился не в самом уж плохом концлагере в Шварцвальде.

Сразу после нашей первой ночи он переехал ко мне — я тогда еще занимал квартиру на верхнем этаже института — и немедленно принялся перестраивать мой быт. Он был неутомимым чистюлей, что меня вполне устраивало, потому что я сам на этом тронулся (кажется, педерасты бывают только двух видов — неряхи, как Бой, и монахи, вроде меня). Он был абсолютно необразован, и я, конечно, будучи верен себе, не устоял перед тем, чтобы приобщить его к «большой» культуре. Бедняга действительно старался куда больше, чем Данни, но так ничего и не достиг, став потехой для моих приятелей и коллег. Он ужасно переживал и однажды, обливаясь злыми слезами, шарахнул об пол хрустальный графин, когда обедавший у нас Ник стал потешаться, передразнивая белфастский акцент Патрика и задавая парню дурацкие вопросы о живописи семнадцатого века, в чем, должен сказать, сам Ник разбирался не больше, чем Патрик.

Патрик очень любил хорошо одеваться и зачастил к моему портному, беспечно игнорируя состояние моего банковского счета. Я же не мог отказать ему в удовольствии, тем более что в хорошо пошитом костюме он выглядел невозможно соблазнительным. Конечно, я не мог брать его с собой во многие места, потому что, как бы прилично он ни выглядел, достаточно ему было открыть рот, чтобы стало понятно, что он собой представляет. Это было постоянной причиной трений между нами, правда, его чувство обиды несколько приутихло, когда я рискнул позволить ему сопровождать меня во дворец в день посвящения меня в рыцарское звание. У миссис У. даже нашлось для него несколько слов, и вы можете себе представить произведенное впечатление. (Между прочим, я часто спрашиваю себя, знает ли миссис У. о том, что ее боготворят в среде гомосексуалистов. Вот ее мать, так та в свое время наверняка упивалась ролью ангела-хранителя всех свихнувшихся на этом поприще и даже позволяла себе шутить над собой по этому поводу. Юмор миссис У., правда, не такой грубый, хотя и она любит подшучивать, напуская на себя серьезный вид. Боже, мне и ее очень не хватает.)

Появление Патрика ознаменовало начало нового этапа моей жизни, можно сказать, среднего периода — времени покоя, размышлений и глубоких исследований, что приносило мне радость после бурных военных лет. Во всяком случае, на лондонской сцене значительно поутихло, особенно после отъезда Боя в Америку, хотя доходившие до нас с той стороны Атлантики сплетни о его похождениях вносили оживление в скучные вечеринки. В основном я был доволен семейной жизнью. Неправильное употребление данного понятия носит чисто формальный характер. Патрик обладал всеми качествами хорошей жены и, к счастью, был лишен двух худших: он не был женщиной и не плодоносил. (В наше время протестов и стремления к так называемой эмансипации я спрашиваю себя, до конца ли понимают женщины, как глубоко, всем своим нутром, до слез ненавидят их мужчины.) Он окружил меня заботой. Был занятным собеседником, отличным поваром и превосходным, хотя и не богатым на выдумки любовником. К тому же был ловким сводником. Абсолютно лишенный ревности, приводил ко мне парней со скромным рвением кота, кладущего к ногам хозяина наполовину съеденную мышь. Кроме того, он отличался нездоровым любопытством, и какое-то время мне пришлось преодолевать невольную стыдливость, чтобы позволить ему смотреть, как я скакал в постели на этих полуобъезженных жеребчиках.