Прыжок в длину - Ольга Славникова

Но уйти с поста в отель было невозможно: отсиживая задницу в тугих шезлонгах и на твердых деревянных стульях, негодяйчик повсюду высматривал Киру. С Женечкой творилось неладное: он был охвачен болезненным волнением, какого прежде не испытывал. Ничего конкретно не болело, ощущение напоминало пожар на торфяном болоте, когда сверху ничего не видно, а внутри тлеет яма. Симптом был такой: Женечка все время принимал за Киру совершенно посторонних женщин. То ему казалось, что он поймал на склоне, среди маячивших туда-сюда фигурок, нежную карминовую точку; то он видел, как Кира сидела, развалясь, широко разбросив длинные ноги в уродливых лыжных ботинках, на соседней террасе; то она почему-то выходила под руку с мягконогой, каждую ступень проверяющей толстухой из краснокирпичной гостинички; то она принимала картинные позы над резко очерченным, в мутную синь уходившим обрывом и водила перед собой, над собой зеркальным смартфоном, словно изучала себя при помощи какого-то особого сканера, выявляя трудноуловимый источник своей красоты.

Но потом алая лыжница возвращалась наверх по канатной дороге и оказывалась коренастой и скуластой теткой; длинноногая особа на соседней террасе вставала, поднимаясь все выше, выше над своим столом с запачканными кофейными чашками и раздуваемыми ветром бумажными салфетками; псевдо-Кира, сопровождавшая толстуху, тоже обнаруживала при ближайшем рассмотрении нежную пухлявость, ее дополнительные подбородочки хотелось потеребить двумя пальцами. Негодяйчик вдруг поймал себя на том, что стал бояться женщин – того чужого в них, что прежде преспокойно игнорировал. Его теперь отвращали все эти волнистые носы, все эти разные, но непременно со слащавым процентом шоколада или карамели оттенки загара, все эти крашеные и некрашеные ротики, в которых раздраженному негодяйчику виделось нечто анальное. Было какое-то злое волшебство в том, как Кира, приближаясь, превращалась в очередного монстра. Нет, умом Женечка понимал, что натыкался зачастую на вполне кондиционные женские экземпляры. Например, девица, делавшая селфи над обрывом, оказалась совершенная красотка, с зеленовато-желтыми цитрусовыми глазищами и высокими бровями, точно вышитыми шелком. Но в этих ярких, явно дорогих, явно купленных каким-нибудь модельным агентством женских чертах Женечка усмотрел лишь искажение Кириного облика, ужасную деформацию, чуть ли не заразную болезнь.

Кира была как драгоценное ожерелье, у которого порвалась нитка: бусины были рассыпаны повсюду, от оригинала оставались пустые обрывки с бесполезной застежкой. Дело в том, что Кира вела себя совершенно не так, как планировал негодяйчик. По замыслу, они должны были каждый вечер где-нибудь торжественно ужинать: он – в одном из двух привезенных с собой лайковых костюмах, она – в открытом и блескучем вечернем платье, которое Женечка собирался ей купить и даже присмотрел в одном из крошечных, при этом жутко дорогих поселковых бутиков. Теперь этот призрак из тюля, царивший в яркой витрине, дополнительно мучил негодяйчика, потому что завладеть вниманием Киры никак не удавалось. Она все время была окружена своей энергичной, все прибывающей, сворой, явно враждебной по отношению к Женечке, норовившей его оттеснить, облаять оскорбительным смехом, а то и цапнуть до крови. Настроение Киры буквально скакало от лихорадочного, с приливающим и отливающим румянцем, оптимизма до унылой опустошенности, когда только протез, на который она словно натыкалась при ходьбе, оставался твердым, все остальное вихлялось, болталось, со здоровой ноги все время сваливалась и отставала от хозяйки мятая плоская туфля. Ужинали каждый вечер всё в том же, оскорбительном для Женечки, месте, и Кира занудно сетовала, что никак не освоит по-настоящему горные лыжи, что это на нее не похоже, что она ожидала от себя гораздо больших успехов. За всю почти целую неделю негодяйчику только пару раз повезло остаться наедине со своей будущей супругой, причем его попытка нежно приобнять настоятельно нужное ему существо превратила Киру в угловатый и горбатый камень, а легкий, как перышко, поцелуй в уголок шершавого рта внезапно вызвал такую бурю слез, икоты, надсадного кашля, что даже негодяйчик перепугался.

* * *

Между тем хорошенький поселок готовился к Рождеству, что считалось здесь важней, чем Новый год. Над центральной улочкой натянули целое ажурное полотнище мигающих, играющих, выкладывающих как бы волшебные фонтаны разноцветных огней. Буквально каждое строение, включая памятный сарай с деревяшками и куртками, было словно нарисовано в темноте отчетливыми линиями золотых и розовых гирлянд, что казалось Женечке особым видом жульничества, потому что световой рисунок, как бы детский, был гораздо симпатичнее, чем реальный поселок днем, – и вообще, ночные огни могут очерчивать и изображать совсем не тот объект, к которому они в действительности прикреплены.

Днем разубранные крепкие лошадки таскали по улочкам лаковые сани, битком набитые орущими верзилами, и после проезда этих валких бутафорских экипажей на снегу, в окружении бутиков, иногда золотился свежий, уже размазанный полозьями дымящийся навоз. Многочисленные Санта-Клаусы, нанятые отелями, отличались от отечественных Дедушек Морозов более коротким, в виде скорее курток, покроем традиционной красной одежды и некой общей спортивностью, европейской моложавостью, неуместной, по мнению Женечки, для данного праздника. Они не только раздавали прохожим открытки и шоколадки с юмористической рекламой, но и мелькали, вперемешку с обычными лыжниками, на исчирканных склонах, иногда теряя длинные колпаки с помпонами и даже накладные бороды, напоминавшие в полете серые перья. Такие же, как у них, колпаки из синтетической, скрипучей на ощупь фланели продавались на каждом углу, и многие в них обряжались, чтобы свободней орать и плясать, – но Женечка терпеть не мог ненастоящей одежды, не понимал затрат на маскарады и предпочитал оставаться самим собой, а не куклой в спектакле. Пластмассовое «рождественское дерево», вставшее на пятачке перед скучной, как беленый амбар, местной церковкой, Женечка также не одобрил: эта подделка бутылочного цвета ничем не пахла и несла на себе четыре, и только четыре, разновидности зеркальных шаров, которые Женечка, обойдя сооружение кругом, не поленился посчитать.

Он опасался, что Кирина свора будет отмечать Рождество все в том же позорном ресторане – который им, как выяснилось, оплачивает какая-то швейцарская газета. Однако подхалимы русской знаменитости решили ради праздника сами тряхнуть мошной и закатиться в соседний городок, что теплился нарядно, будто именинный торт со свечками, за пазухой сизой горы, самой надменной из всех. Женечка прознал о поездке случайно, Кира, погруженная в свои туманы, как-то его не пригласила, что было, сказать по правде, необыкновенно больно. Накануне вечеринки Женечка ухватил за локоть целеустремленного, чесавшего куда-то мимо канатной станции Мотылева и без обиняков объявил, что тоже намерен присутствовать. «Ну, вообще-то…» – замялся недовольный Мотылев, состроив вяленую рожу и весь завернувшись в сторону своей неизвестной цели. «Конечно! Обязательно!» – послышался звонкий голос Киры, и она неумело подъехала, точно кто ее неодинаково дергал за обледенелые лыжины. «Я была уверена, что сказала тебе, – произнесла она виновато, ткнувшись с размаху в Женечку и заключив его в объятия, криво подпертые лыжными палками. – Что-то я стала совсем никакая. Еще позавчера думала, что пригласила». «Вот как», – сердито буркнул Мотылев, вывернулся и почапал дальше, не совсем в ту сторону, куда стремился изначально. «Валерка просто ревнует, – смутно улыбнулась Кира, на этот раз настоящая, не собиравшаяся ни в кого превращаться. – Знаешь, наши завтра собрались напиться. Ты, я знаю, не злоупотребляешь, так что будь при мне, пожалуйста, если все они полягут под столом». Женечка горячо пообещал.