Если о нас узнают - Софи Гонзалес

Боже, это совсем не то, что нужно было сказать, так как ее глаза округляются от удивления.

– Каким образом твое поведение стало моей виной?

– Когда я рассказал тебе, что я бисексуал, ты странно отреагировала и разозлилась, а потом больше никогда не говорила об этом.

– Я думала, ты этого хочешь!

– Чтобы ты злилась на меня?

– Нет, черт возьми, чтобы мы относились к этому как к чему-то особенному.

– Я сказал это лишь потому, что ты вела себя странно.

Положив руку на бедро, мама изучает меня.

– Погоди, так вот почему ты меня игнорировал?

– Я не игнорировал тебя.

Она достает телефон и показывает мне экран. Мама писала почти постоянно, а мои ответы были в лучшем случае эпизодическими.

– Я был занят, – отвечаю.

– Ты постоянно занят, начиная с лагеря. Раньше тебе удавалось найти время.

– Ну, может быть, это было до того, как я открылся тебе, а ты отнеслась ко мне, словно я тебя предал.

– Ничего подобного.

– Может, хватит говорить мне, что я чувствую? Мне казалось, что ты не принимаешь меня, и…

– О, Зак, – произносит она, подойдя ко мне. – Ты действительно так думал?

Я киваю и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

– Ты ведь знаешь, что я хожу на Прайд-парад каждый год?

– Да, но…

– Ты знаешь, что некоторые из моих лучших друзей – гомосексуалы?

– Да.

– И разве я не говорила, что всегда поддержу тебя, независимо от твоей гендерной и сексуальной принадлежности?

– Ну да. Но почему ты вела себя так странно, когда я открылся?

Это застало маму врасплох.

– Я не хотела казаться странной. Я просто удивилась, вот и все. На какую-то долю секунды я начала сомневаться в наших с тобой отношениях. Мне всегда казалось, что ты все мне рассказываешь.

– Именно это я и пытался сделать.

Она начинает улыбаться.

– Что?

– Ничего.

– Ну же, в чем дело?

– О, просто ты сейчас ведешь себя как настоящий подросток. Это восхитительно. Ладно, вернемся к серьезному разговору. Верно. На чем мы остановились? Страх подростка-гея, продолжай.

Я качаю головой и смеюсь. Впервые за несколько недель это кажется мне правильным.

– Ты хуже всех.

– Я знаю. Но, чтобы сразу все прояснить: я считаю, что твоя симпатия к парням – это замечательно и вместе с тем не является каким-то грандиозным событием. Хорошо?

– Ладно. И, ну, ты должна знать, что я сам совсем недавно все это понял, так что я почти сразу тебе во всем признался. По-настоящему я осознал это только во время тура.

– Но у тебя, наверное, были какие-то догадки, да? Быть би – это совсем не то, что вдруг возникает из ниоткуда.

– Да, но мне казалось, что это просто такой период, наверное. Как будто в какой-то момент это может закончиться.

– Думаю, это не так просто.

– Меня перестанут поддерживать?

– Ты такой, каков есть.

– Черт побери. – Я почесываю затылок. – Серьезно, я рассказываю тебе практически все то, что другие парни считают странным. Мне было нужно немного времени, чтобы самому разобраться во всем, прежде чем рассказать тебе. Прости, я просто убедил себя, что ты расстроена, и, честно говоря, это напугало меня до смерти.

– О, Зак, – говорит мама, обнимая меня. – Я понятия не имела, и мне так жаль, что я облажалась.

– Давай просто согласимся, что мы оба ошиблись, и будем двигаться дальше. Договорились?

– Договорились.

Мы берем кофе и подходим к журнальному столику. Клео запрыгивает и садится между нами. Я чешу ей макушку, и кошка потягивается.

– Итак, – говорит мама, потягивая кофе. – Какие-нибудь мальчики навещали тебя за кулисами?

Я едва не давлюсь своим кофе.

– Мам!

– Ну же, расскажи мне. Что заставило тебя понять это наверняка? Или, лучше сказать, кто?

Я барабаню пальцами по бедрам.

– Э, так ты знаешь, что Рубен гей?

Ее рот распахивается.

– Нет.

Я ухмыляюсь.

– Ага.

– Не может быть. Зак, он горяч.

Мама назвала моего парня сексуальным – это довольно странно, и я надеюсь, что это больше никогда не повторится. Но на этот раз я пропущу это мимо ушей.

– Я знаю.

Она прижимается ко мне, устраиваясь поудобнее.

– Давай, расскажи мне все-все-все.

Не ожидал, что это произойдет сейчас.

Но знаете что?

Я собираюсь это сделать.

Я бросаюсь к отцу, как только он возвращается с работы.

– Наконец-то хоть какие-то новости, – говорю я, когда он снимает пальто возле входной двери. – Скорее всего, Энджела поместили в реабилитационный центр. Руководство сказало, что о его полном восстановлении говорить еще рано, но он ежедневно проходит физиотерапию, а это уже что-то, верно?

Информации не так много, но по сравнению с теми туманными сообщениями, которые мы получили от Chorus две недели назад, это практически золотая жила. Гораздо информативнее, чем «у Энджела все в порядке», «мы подтверждаем, что реабилитация будет продолжаться» и «мы вернемся к работе как можно скорее».

Что касается Энджела, оба раза мы общались с парнем по FaceTime, когда он был на больничной койке. Но в последний раз, когда мы разговаривали с ним прямо перед выпиской, он так же, как и мы, был в неведении относительно того, сколько времени займет его выздоровление. Затем, как только он вышел из больницы, мы вообще перестали о нем что-либо слышать. Отчасти я понимаю, что это связано с тем, что Энджел находился в реабилитационном центре. Будучи в неведении о местоположении и длительности лечения парня, я и остальные члены нашей группы чувствовали себя так, будто он «исчез» из Chorus.

Папа смотрит на меня и приподнимает густую бровь.

– И тебе привет. Мой день был замечательным, спасибо, что спросил.

– Извини. Привет. – Я шагаю рядом с ним по просторному, чистому коридору в гостиную. – Просто разволновался. Что скажешь?

До сих пор плюсы наличия отца-физиотерапевта заключались, в основном, в том, что он знал различные полезные разминочные упражнения, которые помогают проще переносить танцевальные тренировки. Но то, что сейчас он высказывает свои неодобрительные замечания касательно выздоровления Энджела, заставляет меня взглянуть на знания отца в совершенно ином свете.