В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

— Хвала Матке-Боске, Заступнице нашей!.. Воображаю, как там все переполошились. Как поднял на ноги этот проклятый Гумберг весь эскадрон. И достанется же за тебя Румпелю! Долой нашивки!.. Мало этого, Гумберг не посмотрит, что он унтер-офицер, — искровянит всего. И поделом! Как он угнетал всех нас, поляков, Румпель!..

Проехали средь ночи версты две. В соседнем перелеске дико, удушенным младенцем, рыдала сова. Гусары перекрестились…

— К добру или нет?

— А вот мы сейчас увидим… Смотри, Владек!..

Навстречу беглецам подвигалась кучка всадников. Расстояние было шагов триста. Послышался окрик:

— Стой!

Гусары остановились. Донеслось щелканье затворов. Русский дозор подошёл вплотную. Чей-то голос, молодой, совсем юношеский, спросил на чистом немецком языке:

— Куда едете?

— К вам, господин офицер, к русским.

— Вы «гусары смерти»? — спросил обладатель юного голоса, разглядывая чёрные венгерки, с белеющими во тьме шнурами и меховые шапки с белым черепом.

— Так точно, господин офицер, мы «гусары смерти» — поляки! Мы ушли от жестокого обращения немцев, и, кроме того, нас заставляют воевать с нашими братьями…

— Вишневский, — обратился офицер к одному из своих нижних чинов, — поговори с ними по-польски…

Вишневский разговорился с пленниками. Остальные кавалеристы зорко всматривались кругом во мрак, предполагая засаду. Но ничего подозрительного. Тихо… По-ночному тихо… Слышно, как с хрустом жуют лошади мундштучное железо… Доносится из темнеющего пятном перелеска рыдание совы.

— Мы вас отведём в эскадрон, как пленных, — объявил беглецам юный голос.

— Мы только этого и просим, господин офицер!..

— Ваши карабины и сабли?

— Вот мой карабин, а сабли нет, — сказал Ковальский.

— Где же она?

— Ее отобрал у меня эскадронный.

— Кто у вас эскадронный?

— Барон Гумберг.

— Гумберг? Этот палач, мародёр, убийца?..

— Так точно, господин офицер…

Часть дозора двинулась вперёд, другая часть вместе с пленными и корнетом Имшиным повернула назад к деревне, в которой стоял временно гвардейский эскадрон.

— Вы не голодны? — спрашивал корнет беглецов. И не дождавшись ответа, порылся в кобурах и дал Ковальскому и Глебовичу по шоколадной плитке…

Деревушка, бедная, маленькая, словно в землю вросла своими низенькими халупами. В одной из халуп, при свете вставленного в коническую бутылку огарка, смуглый офицер с большим носом, черной, мефистофельской бородкой, в оливковой рубахе, с золотыми ротмистерскими погонами, писал у грубого, колченогого стола письмо.

Карандаш то в недоумении останавливался, то бегал уверенно в длинных пальцах узкой руки с бирюзовым перстнем. Бирюза — любимый, фатальный камень всех суеверных кавалеристов. Иной самый отважный, не сядет на лошадь без бирюзового перстня-амулета.

Лицо, некрасивое, мрачное, мужественное, моментами принимало мягкое выражение, и какие-то вдумчивые, нежные тени пробегали по крупным чертам, вместе с трепетом робко мигающего огарка.

Шаги, звон шпор, открылась дверь, и на пороге стоял корнет Имшин.

— Честь имею донести, господин ротмистр… Привёл двух пленных германских гусар.

И этим официальное вступление кончилось. Румяный, безусый корнет улыбнулся, мальчишески-школьной улыбкой:

— Знаешь, Каулуччи, сами пришли к нам. Верстах в двух отсюда, носом к носу. Поляки! Эскадрон Гумберга. Помнишь, как мы этого мерзавца в собрании поили шампанским?

— Да… Бедный мальчик Дорожинский. Забыть не могу… Попадись он только нам, Гумберг… Давай их сюда, пленных…

Корнет вышел и через минуту вернулся с обоими гусарами в сопровождении двух нижних чинов. Каулуччи, владевший польским языком, осмотрел с ног до головы Ковальского…

— Откуда у тебя кровь на венгерке?

— Меня избил эскадронный.

— За что?

Ковальский сказал, за что.

— А потом?..

Ковальский описал все дальнейшее. Каулуччи переглянулся с корнетом.

— Хороши нравы… Хамят вовсю… Нечего сказать… И это у них называется дисциплиной?

— В Калише много конницы? — спросил ротмистр.

— Три эскадрона. Мы, уланы и саксонский ландвер.

— Пехоты?

— Два батальона: гвардейский — бранденбуржцы и армейский из Ганновера.

— Артиллерия?

— Две полевых батареи. Вчера прислали из Торна шесть гаубиц.

Ковальский рассказал подробно о всех фортификационных работах и на карте отметил участки фугасных мин, линии проволочных заграждений, «волчьих ям» и бродов, замаскированных на дне колючей проволокой и битым стеклом.

— Хорошо! Вас накормят, выспитесь, а на утро вы будете отправлены…

Ковальский вдруг упал на колени.

— Господин ротмистр! На милость Бога прошу, никуда не отсылайте нас! Там мы будем только даром хлеб есть… Оставьте нас при себе… Мы знаем здесь каждую тропинку, знаем все, что делается в городе… Мы будем полезны… Мы хотим биться с немцами… За наших братьев, которых они…

— Встань!.. Ты просишь невозможного.

— Господин ротмистр, заклинаю вас. У меня одна только дума была, когда бежал к вам… Я буду самым счастливым человеком! И мой товарищ Глебович — то же самое… Вы увидите…

Каулуччи, покусывая губы, задумался. Потом резко встал:

— Хорошо!.. Пусть будет так! Я оставлю вас на свой личный страх. Здесь у меня вы и вправду будете полезнее. Завтра вас оденут во что-нибудь другое, и… Ступайте, молодцы, с Богом… Накормить их, отвести ночлег!

Гусары, довольные, сияющие, в три темпа отдав честь, вышли из халупы.

Русские солдаты пригрели их, как родных, наперебой угощая, чем только было.

24. Письмо

— Мара, откуда:

Вянет лист, проходит лето…

Иней серебрится;

Юнкер Шмидт из пи-сто-ле-та

Хочет застрелиться…[13]

— Отстань, Сонечка, не мешай! И наконец это даже не патриотично — воспевать переживания какого-то юнкера Шмидта…

Но Сонечка не унималась. Гуляя по комнате с видом человека, изнывающего от безделья, останавливаясь, заглядывая в окно синими, бездонными, прекрасными глазами, Сонечка повторяла:

Вянет лист, проходит лето.

Иней серебрится…

— Мара, Мара, иди сюда! Раненых везут… Смотри, как все обнажили головы… Нет, какая прелесть — «Бристоль»! Отсюда все видно… У, какой он большой! Чудовище!.. Блиндированный автомобиль везут у немцев отбитый… Страшно, должно быть, там внутри оставаться… Мара, да что же это такое? Сидишь, как статуй бесчувственный! Мне твой брат Дима рассказывал, что у них в эскадроне вахмистр нижних чинов цукает: «Сидишь на лошади, как статуй бесчувственный»! Смешно! Батюшки, Друве на автомобиле пролетел. И откуда он взялся? Хотя отчего же, их полк…

Мара не слышала, вся поглощенная этим письмом, этими карандашными строками… Некоторые буквы выведены ломаными, туда и сюда, линиями. Так бывает, если между карандашом и грубой доскою стола — тоненький листик бумаги. Карандаш невольно повторяет все изломы шершавой доски…

«…Мой друг, ни на словах, ни на бумаге я не умею выражать своих чувств. Не умею! Что-то лежит во мне глубоко… извлечь оттуда на свет Божий… ну, не могу, да и только… Я не умею быть нежным, не умею цветисто и ярко описывать мою… вот видите, какого труда