Жалитвослов - Валерий Вотрин

«Что нового?» — спросил у него Колпин.

Кладей аккуратно доел пирожок, подумал и ответил:

«Так, мелкота разная. Не стоят внимания.»

Захаров налил ему из графинчика, и Кладей так же аккуратно выпил. По правде говоря, выглядел он сонно. Нирод уже давно разговаривал с Захаровым о каком-то нобелевском лауреате, третий день лежащем в больнице подключенным к системе искусственной вентиляции легких, о том, сколько же ему все-таки лет и какие газеты уже заготовили на нобелевского лауреата некрологи. Нирод авторитетно заявил, что год рождения лауреата известен — 1908-й, а вот день и месяц рождения расплывчаты: лауреат родился где-то на Воеводине, когда она была еще частью Австро-Венгрии, метрические записи давно утеряны, сам он своего дня рождения точно не помнит, и не только из-за многолетнего склероза, но еще и потому, что не хочет этого говорить, будучи уверенным, что о писателе должно быть известно немного или почти ничего. Опасное заблуждение.

«А ведь это — секрет Полишинеля! — смеясь, заключил Нирод. — Вон Михал Иванычу лондонское бюро давно сообщило и день, и месяц рождения его как по новому, так и по старому стилю, и наша газета, думаю, единственная, кто обладает такими точными сведениями. Так что ты, Андрей Викторович, — повернулся вдруг Нирод к Нефедову, — изволь поскорее написать о человечке этом удивительном. А сведения понадобятся, — вот к Михал Иванычу обращайся, он много чего вообще знает.»

Сонный Кладей кивнул, сказал, что он-то всегда думал, что секрет бывает не Полишинеля, а Паганеля, все засмеялись, разговор продолжился, и Нефедов тотчас же вспомнил, о чем хотел спросить только что, покуда его не перебили. Он повернулся к Захарову и спросил:

«Выходит, все дело в быстрой реакции. Вот сейчас этого, нобелевского, отключат от его установки, и начнется газетная гонка — чей некролог быстрее выйдет. А как же быть с предчувствием?» — он не хотел говорить этого слова, но все-таки произнес его против своей воли: — «Баньши?»

Разговор моментально прервался, повисла пауза.

«Ты это…» — сказал Колпин.

«Ты не бери себе за манеру такими словами бросаться, — тихо перебил его со своего места Кладей. Сонным он больше не выглядел. — У нас уже был один такой… баньши редакционный. Все что-то предчувствовал.»

«Нет, у него действительно дар был, Михаил Иванович», — запротестовал Захаров.

«Я знаю, был, — спокойно подтвердил Кладей. — Поэтому я его и уволил. У нас серьезное издание. Правильно тут кто-то сказал насчет быстрой реакции. Мы оперативно реагируем на событие, в нашем конкретном случае — на самое главное событие в жизни человека. Во многом именно мы формируем взгляд на жизнь, ибо в нашем распоряжении редкий шанс — подвести итог. При жизни итог подвести никому никогда не удастся. Мы — новостное издание, Андрей. И ничего более. Я и так вздрагиваю каждый раз, когда мне ветер дома занавески колышет. Каждый раз, брат. Почему? А потому что знаю, с чем наше дело связано. Мы у порога ходим. У самого порога. А Лявонов нас пытался за этот порог провести. За ручку взять и провести. Своими предсказаниями, своими встречами. Обычного, рутинного сверхъестественного, с которым он ежедневно сталкивался, ему было мало, он будто не понимал, что ничто не может быть сверхъестественней смерти. А он дальше полез, ему было не страшно.»

«А вам, Михаил Иванович? — спросил Нефедов. — Вам страшно?»

Кладей поглядел на него и отвернулся, потянулся за графинчиком.

«У него был дар, — убежденно произнес Колпин. — Он прямо чувствовал смерть. Уж не знаю чем. Вот моей теще предсказал — день, час, причину. Все сошлось! Уж так я его благодарил!»

«Да она, наверно, от испуга померла», — сказал Захаров.

Колпин неодобрительно на него глянул.

«А не выпить ли нам, друзья?» — предложил Нирод и принялся наполнять рюмки.

«Он притягивал неприятности, — вдруг произнес Кладей. — Он был баньши, верно. С ним было жутко находиться в одной комнате. У всех есть профессиональные риски и способы их обойти. Шахтеры вот с собой под землю какие-то специальные комплекты берут, респираторы. А у нас нет никакого спасения, потому что наш риск — это встреча с самой…».

Он произнес это, и в комнате настала тишина. Нирод застыл с графинчиком в руках.

«Не к ночи вы это, Михаил Иванович», — сказал Колпин.

«Я знаю, что говорю, — настойчиво произнес Кладей. — Известно — стучись, и откроют. Лявонов ногами колотил в ту дверь. Все думал, до тайны достучится. А колотить в нее не надо, тихонько постучи — и с той стороны отворят.»

«Он все повторял — я назначил встречу с черным человеком; он зайдет за мной по пути», — сказал Колпин.

«Дурак он был, — повелительно произнес Кладей. — И поэтому был уволен. У всех некрологистов правило — слово „смерть“ в своих заметках не употреблять. Грубо это и пошло. Вон и Чайкин в своей книге об этом пишет, а по мне выше Чайкина никого нет. У Лявонова же через слово — „смерть“, „смерть“, „сме…“» — он осекся и закончил: «Вот и накликал.»

«Он что, выбыл?» — испуганно спросил Колпин.

«Да нет, — поморщился Захаров. — Я недавно узнавал. Дома сидит, без работы. Жена его никуда не пускает. А среди людей репутация у него очень скверная. Кликуша, говорят.»

«Люди всегда это говорят», — сказал Нефедов.

«А вы вот рыбки попробуйте», — угощал Колпин Нирода.

«Что-то мы, ребята, все о грустном, — встряхнулся Кладей. — Анекдот что ли пусть кто расскажет.»

«Умирает старый еврей…» — начал с ходу Колпин.

«Тьфу!» — дружно плюнули все.

«Ну так, — сказал после этого Кладей и поднялся. — С вами, друзья, хорошо, а мне завтра раненько в аэропорт. В Лондоне заждались.»

Вслед за Кладеем засобирались и остальные. Видно было, что все подавлены, и опять у Нефедова возникло чувство, — он устал от этих бесконечных впечатлений, которыми он поверял окружающую его жизнь, — что именно так всегда и заканчивались посиделки у Колпина, что вообще собирались, чтобы очередной раз удостовериться в лояльности друг друга к избранному пути, точно члены некоего тайного общества, повязанные неким знанием.

Домой он вернулся поздно, потому что еще с час после приезда просидел на скамейке возле дома, никак не умея привести в порядок свои мысли. Очнувшись, он увидел, что идет снег. Тогда он встал и вошел в подъезд.

«Что-нибудь случилось?» — осторожно спросила Настя, пока он раздевался.

«Нет, а что?»

Она не ответила, во все глаза разглядывая его. После того случая в ванной она избегала неосторожных выражений и вообще изменилась по отношению к нему. Вряд ли он это заметил. Он всегда был чуточку отстраненный. Но Настя никогда не видела его настолько погруженным в себя, как в этот раз. Он был как слепой, и она была уверена, что, ткни в него сейчас иголкой, он и не почувствовал бы.

Позднее, в постели, когда он уже спал, она тихонько прикоснулась к нему. Он был рядом, живой и теплый. Ей было неважно, что днем и вот сейчас, ночью, он пребывает где-то, откуда иногда возвращается и смотрит на нее удивленными, чужими глазами. Она любила его за то, что он все-таки возвращается. Осторожно, чтобы не разбудить его, она пристроилась к нему под бочок.