Остров бесконечной любви - Диана Чавиано

Все эти годы она приходила на свидание с Пабло всякий раз, когда появлялась возможность. Частота свиданий зависела от настроения тюремщиков. Иногда они позволяли им видеться каждый месяц, иногда она часами дожидалась на солнцепеке, под дождем или на холоде, и никто не проявлял к ней снисходительности. Бывало, что Пабло не давали свиданий шесть, семь или даже восемь месяцев. Почему? Этого она не знала. Он вообще жив? Болен? Никакого ответа. Как будто в стране глухих. Или немых. Кошмар.

«Но сегодня – да, сегодня – да!» – повторяла она про себя. И ей хотелось танцевать от восторга, петь и смеяться… но нет, лучше она будет стоять спокойно, с покаянным лицом – только бы Пабло не получил новое наказание; и Амалия опускала глаза и изображала покорность, каковой вовсе не чувствовала. Ей не перенести еще одной ночи без его объятий, без звуков этого голоса, отгоняющего страхи… Когда женщина услышала из громкоговорителей свое имя, она поняла, что в какой-то момент успела предъявить документы и даже не обратила внимания. Амалия, как могла, старалась сохранять спокойствие. Она не будет дрожать, не хочет, чтобы охранники заметили. Это вызовет подозрения, все, что угодно, могло вызвать подозрения. Но что делать с нервами…

Амалия уставилась в металлическую дверь, и вот наконец разглядела в конце длинного коридора худую фигуру: человек оглядывался по сторонам и не замечал ее – ну вот, увидел. И тогда случилось нечто странное. Когда Амалия захотела обнять мужа, Пабло ее грубо оттолкнул, он быстро шагал по коридору, лицо его было напряженным и чужим.

– Пабло, Пабло… – шептала она.

Но муж ее шел вперед, вцепившись в тюремный узелок с одеждой. Что стряслось? Наконец двери тюрьмы захлопнулись за ними, они остались вдвоем на пропыленном шоссе. И тогда случилось еще кое-что странное: Пабло повернулся к жене и внезапно стал целовать, обнимать, обнюхивать и ласкать – пока Амалия в конце концов не поняла, отчего до этого он почти на нее не смотрел. Пабло не хотел, чтобы тюремщики видели то, что видела сейчас она. Он плакал. И слезы его капали на голову жены как подтверждение страсти, которую она уже посчитала угасшей. Пабло хныкал как ребенок, и тогда Амалия поняла, что даже плач дочери никогда не причинял ей столько боли, как плач этого мужчины, который сейчас был похож на поверженного бога. И Амалия – в припадке безумия – пожелала отказаться от блаженства смерти, чтобы превратиться в духа, который будет заботиться о душах страждущих. И тогда ей показалось, что она слышит тихую мелодию, что-то вроде звуков флейты в кронах деревьев, но она сразу перестала вслушиваться.

Амалия и Пабло целовались, и им не было дела до дряблости их тел, до увядшей кожи, до их нищенской одежды; не заметили они и света, который исходил от них и возносился к невидимому, но близкому царству, где исполняются желания; такой же свет зародился в их телах однажды вечером, когда они впервые занимались любовью в зачарованной долине холмов.

Теперь их мир изменился. Амалия смотрела на сгорбленную фигуру Пабло и боялась даже представить, сколько страданий он вынес. Она так и не отважилась расспросить мужа о жизни в тюрьме; страшно было подмечать разрушения, оставленные в его душе, а во взгляде его навсегда застыло неизбывное одиночество.

И они больше не жили в той светлой квартире в Ведадо. Власти ее отобрали, сославшись на необходимость обеспечить жильем иностранного дипломата.

Пабло оставалось сидеть еще двенадцать лет, когда Амалия переехала в другой район, сделав выбор из трех предоставленных ей вариантов. В сравнении с бывшей квартирой любой из них был как свинарник, однако не согласиться она не могла. Амалия переехала в домик посреди Китайского квартала не потому, что он показался ей лучше двух других, а потому, что подумала: Пабло будет приятно вернуться туда, где прошло его детство. Там она и дожидалась его вплоть до выхода из тюрьмы. Но Амалия не могла себе представить, что воспоминания окажутся столь болезненными.

Пабло иногда спрашивал о харчевне Мэнгов или о мороженом от Хулиана, как будто не мог до конца поверить, что двадцать лет несчастий стерли из жизни знакомых ему людей.

– Это же страшнее войны, – бормотал он, когда жена рассказывала о судьбе бывших соседей.

И тогда Амалия решила скрывать самые жуткие подробности или подменять их другими. Например, она так и не рассказала, что доктора Лорето однажды утром нашли мертвым на том самом крыльце, куда Роса прежде приносила ему ужин. Сказала, не вдаваясь в детали, что доктор уехал в Соединенные Штаты к детям.

Амалия была счастлива, что Пабло рядом, хотя это счастье было приправлено печалью, которую она не желала признавать: у нее украли двадцать лет жизни рядом с этим мужчиной, и это время никто – даже Господь – ей вернуть не сможет.

А что же Пабло? Что таил в себе этот человек, каждый день обходивший квартал своего детства, теперь населенный существами, больше похожими на тени? Хотя он ни на что не жаловался, Амалия знала, что кусок его души превратился в пустырь из тьмы и пепла. Он улыбался, только когда Исабель привозила им своего сына, мальчишечку с зелеными раскосыми глазами. И тогда дед с внуком садились на порог дома, и точно так же, как когда-то прадедушка Юан, Пабло рассказывал истории о славных временах, когда мамби внимали святому слову апака Хосе Марти, Просветленного Будды, и они вдвоем мечтали о свободе, которая скоро наступит. И ребенок, еще совсем маленький, думал, что все у них кончится как в волшебной сказке, и счастливо улыбался.

Иногда Пабло предлагал выйти из Китайского квартала. Тогда они гуляли по Пасео-дель-Прадо, где были все те же бронзовые львы и суетливые воробьи на ветвях деревьев. Или отправлялись на Набережную вспомнить время своей влюбленности.

В День всех усопших ему захотелось пойти к памятнику китайским мамби вместе с Амалией, дочерью и внуком. Муж Исабель с ними не пошел. Годы травли и угроз превратили его в человека мелочного и боязливого, совсем не похожего на того мечтателя, которого когда-то знала Исабель. Он больше не ходил к родителям жены, потому что тесть его отсидел двадцать лет в тюрьме за контрреволюционную деятельность. Именно во время той прогулки Пабло отдал себе отчет, в каком безнадежном упадке пребывает его город.

Гавана выглядела как карибские Помпеи, разрушенные Везувием космических масштабов. Все улицы были в выбоинах, которые немногочисленным машинам – старым и раздолбанным – приходилось объезжать, чтобы не провалиться туда до скончания дней. Сады и парки жухли под солнцем. Газонов не осталось нигде. Стены были залеплены плакатами с призывами к войне, к уничтожению врага, к ненависти без пощады.

Только колонна из черного мрамора не изменила своего облика, как будто созданная из того же вещества, что и герои, которых она прославляла, что и сны, за которые сражались бойцы прошлых лет[46]: «Не было среди кубинских повстанцев дезертиров, не было среди кубинских повстанцев предателей». Пабло вдохнул ветер Набережной, и тогда, впервые после выхода из тюрьмы, он почувствовал себя лучше. Прадедушка Юан мог бы им гордиться.