Остров бесконечной любви - Диана Чавиано

Амалия взглянула на идущую рядом дочь с букетиком цветов. В этот День всех усопших они исполнят желание человека, уже семь лет сидящего в тюрьме. Они могли бы пойти на кладбище, но на последнем свидании Пабло просил отнести цветы к памятнику китайским мамби. Он считал, что это самое подходящее место, чтобы почтить его семью. Прадедушка Юан открывал список его мятежных предков. Его дело продолжил отец, Сиу Мэнд, который до самой смерти требовал вернуть то, что у него отобрали. И мать, Куй-фа, отказавшаяся от жизни в невыносимой тоске, заслуживала таких же почестей.

Ветер, сметавший листья и лепестки, принес с собой и знакомую музыку – детскую песенку, которой Амалия не слышала много лет:

Амалия огляделась по сторонам, но на улице никого не было. Подняла голову к небу, но увидела только облака. В этой веселой песенке описывается традиционный метод самоубийства, к которому прибегали рабы-китайцы, – прыгнуть вниз головой в колодец. Так ей рассказал Пабло, а он узнал от прадедушки.

Музыка лилась с неба целую минуту. Может быть, Амалия это придумала. Она посмотрела на дочку, подростка с вьющимися локонами, как у ее бабушки Мерседес, с розовой кожей, как у испанской прабабки, и с раскосыми глазами, как у ее китайской бабушки; но сейчас девушка была погружена в свои мысли. Она долго стояла перед надписью на памятнике; никто ей этого не говорил, но Исабель поняла, что никакая другая нация – из десятков, проживающих на острове, – не могла бы сказать о себе то, что было в этой фразе.

Мать тронула ее за локоть. Девушка очнулась от раздумий и возложила цветы к подножию колонны. Амалия вспомнила, что скоро еще одна годовщина – смерти Риты. Она никогда не забудет эту дату, потому что на самых многолюдных поминках в истории Кубы – или Чибаса провожало больше народу? – она встретилась с Дельфиной.

– Этот день, 17 апреля, будет не единственной трагической датой в нашей истории, – пообещала ясновидящая. – В другом году он будет страшнее.

– Не верю, – всхлипнула Амалия, не в силах представить ничего более страшного, чем сегодняшняя трагедия.

– Через три года, день в день, начнется вторжение.

– Война?

– Вторжение, – повторила Дельфина. – И если нам удастся ему противостоять, это будет худшее несчастье в нашей истории.

– Ты хотела сказать «нам не удастся»?

– Что хотела, то и сказала.

Амалия вздохнула. Где-то теперь славная Дельфина? Она подумала о маэстро Лекуоне, умершем на Канарских островах, о толстой Фредди, похороненной в Пуэрто-Рико, обо всех музыкальных именах своего острова… Этим людям пришлось после провала того вторжения[44] укрыться в далеких краях. В конце концов она осталась одна с дочерью, а Пабло отбывает свои двадцать лет тюрьмы.

Последнее дитя, которое она носила во чреве, погибло из-за удара ногой. Это мог быть ее третий ребенок, если бы творимая людьми история не обошлась с нею так безжалостно. Жизнь – азартная игра, в которой не каждому удается родиться, а другие умирают до срока. Что бы ты ни делал, лучшего или худшего исхода ты себе не обеспечишь. И все это слишком несправедливо. Хотя, может быть, дело тут не в справедливости, как она всегда считала, а в других правилах, которые ей необходимо выучить. Возможно, жизнь – это всего лишь время учебы. Но зачем учиться, если после смерти ждет только воздаяние или наказание? Или Дельфина права и после смерти будет еще жизнь? Лучше бы она ошибалась. Амалия не желала возвращаться, если возвращение означает начало новой игры с совершенно алогичными правилами. Она отдала бы все на свете, чтобы спросить Господа, отчего он предначертал ее мужу такую судьбу, ведь он такой любящий, такой искренний…

– Мама, – шепнула девушка и незаметно указала на полицейского, который смотрел на них, но не приближалася.

Нужно уходить. Они не делают ничего запрещенного, но кто может знать?

Исабель еще раз перечитала надпись на черном мраморе: эту фразу она должна показать своим детям, которые однажды у нее появятся, когда будет рассказывать о подвигах прапрадедушки Юана, об упорстве Сиу Мэнда и бабушки Куй-фа и о мятежном духе ее отца, Паг Ли. При воспоминании об отце на ее глаза навернулись слезы. Исабель бесила собственная слабость, и она бросила презрительный взгляд на полицейского, который до сих пор за ними наблюдал и ничего не понял. А потом девушка пошла рядом с матерью, с высоко поднятой головой, повторяя, словно мантру, которую нужно запечатлеть в генах, ту надпись на монументе, которую никогда не должен будет позабыть ее сын: «Не было среди кубинских повстанцев дезертиров, не было среди кубинских повстанцев предателей».

Сесилия чувствовала себя так, словно ее сбросили на дно пропасти. Ей казалось, что трагедия Амалии составляет часть ее собственной жизни. Пока она жила на Кубе, ее будущее напоминало горизонт вокруг: однообразное море без возможности хоть что-то изменить. Прибежищем служили друзья, семья и семьи друзей. Кто-то всегда предлагал помощь или утешение, пусть даже это была рука такого же утопающего. Теперь в распоряжении Сесилии имелась целая вселенная. Впервые в жизни она была свободна, но при этом совсем одинока. От семьи почти никого не осталось, друзья умерли или рассеялись по свету. Некоторые покончили с собой, не выдержав давления усложнившейся жизни; другие, пытаясь спастись на плотах, утонули во Флоридском проливе; многие нашли пристанище в необыкновенных местах: в Австралии, Швеции, Египте, на Канарских островах, в Венгрии, Японии и других уголках планеты, где находился лишний клочок земли. Потому что поголовная эмиграция кубинцев в Соединенные Штаты – это миф; у нее самой есть десятки знакомых, живущих в странах почти мифических, таких же таинственных и недосягаемых, как загадочная Туле. В течение всей жизни Сесилия взращивала дружбу за дружбой, а потом они взяли и растворились в тумане невероятностей. Несведенные счеты с врагами так и остались несведенными, недоразумения пребудут недоразумениями во веки веков, оправдания зависнут в возможном, но не осуществившемся времени… И лучше не думать об этой стране, об этом больном изломанном пейзаже, об этой разрушенной географии, которая вряд ли когда-нибудь станет прежней. Ничто из сущего не избегло своего предопределения. Сесилия вспоминала каждое мгновение собственной жизни, и сердце ее сжималось от боли. В памяти не возникало ни одной картины, на которой все были бы счастливы. Вот почему она раз за разом бросает якорь в этом баре и слушает рассказы Амалии в надежде – несмотря на все обстоятельства – услышать в финале что-то хорошее.