Простые радости - Клэр Чемберс

оставлял у нее на столе. Даже грозная Мюриэл остановила Джин в туалете, куда та зашла побрызгать лицо холодной водой, и предложила принести буклет из Школы йоги, в котором пропагандировалось динамическое дыхание и другие омолаживающие техники. Люди добры, говорила себе Джин. Мне очень повезло.

Вечера были испытанием, потому что рано темнело и оставалось слишком много времени на раздумья, но ее то и дело призывал материнский колокольчик. Горевать было утомительно, и она рано ложилась, но это же горе не давало ей уснуть, и она не могла выспаться.

Она пыталась вспомнить, как она жила до того, как всего полгода назад встретила Тилбери. Дни шли без особых эмоциональных взлетов и падений; работа и домашние ритуалы, сопровождающие каждое время года, были достаточно разнообразны, приносили удовлетворение и наполняли жизнь. Простые радости – первая за день сигарета; стаканчик хереса перед воскресным обедом; плитка шоколада, разделенная на части так, чтобы хватило на неделю; книга из библиотеки, только что опубликованная, первозданная, которой еще не касалась чужая рука; первый весенний гиацинт; аккуратно сложенное в стопку свежевыглаженное, пахнущее летом белье; сад под снегом; незапланированная покупка канцелярских товаров для ее ящичка – были в этой жизни достаточной наградой. Она гадала, сколько лет – и хватит ли их – понадобится, чтобы усмирить чудовище пробудившихся в ней желаний, и она сможет вновь безмятежно принимать свое ограниченное существование. Путешествие в любовь было таким непринужденным и изящным, а обратно приходилось карабкаться – долго и мучительно.

Однажды вечером, устроив мать на ночь и чувствуя, как давят на нее стены, Джин выскользнула из дома и дошла до церкви. Она не была религиозной, но считала себя принадлежащей к христианской культуре и, пока не произошла размолвка из-за вязаных кукол, сопровождала мать на службу по основным праздникам.

Как раз заканчивалась спевка хора, и певчие расходились, застегиваясь на ночном холоде и выкрикивая слова прощания, так что Джин постояла в садике дома приходского священника, пока не стихли последние шаги. Тяжелую деревянную дверь еще не заперли, и она зашла в прохладную темноту и уселась на заднюю скамейку, будто готовая быстро удрать от Бога, на случай, если Он появится.

Сквозь витражные окна проникал свет яркой луны. Тускло поблескивал алтарь; везде царил покой. У нее никогда не было привычки молиться ни за себя, ни за других, и она не опустится до этого сейчас только потому, что ей что-то нужно. Вместо этого она сидела и вбирала тишину и запах полированного дерева и воска свечей и древних камней. Шли минуты, ее глаза наполнились слезами, и она позволила им беспрепятственно катиться по щекам, скапливаться в уголках рта и стекать по подбородку.

Вдруг раздался шум – оглушительный в тишине – и дверь в ризницу приоткрылась, впустив полоску света. Внезапно возвращенная к реальности, Джин поспешно вытерла слезы рукавом пальто, и тут в дверях появилась такая же напуганная миссис Мэлсом.

– Господи Боже, – сказала она, хватаясь за сердце и вглядываясь во мрак. – Я не ожидала, что тут кто-то до сих пор есть.

На ней была меховая шапка, которая пригодилась бы в русских степях, и варежки из овчины, несколько мешавшие ей справиться с задвижкой.

– Прошу прощения, – сказала Джин и поднялась. – Я просто…

– А, это вы, Джин, – сказала миссис Мэлсом. – Я не хотела вас напугать. Я задержалась после хора, чтобы разобраться с нотами – они были все вперемешку. – Она присмотрелась. – Что случилось, моя милая?

Джин отчаянно заморгала. Она могла вступить на тропу отрицания и поспешного бегства или принять предложенное ей сочувствие. Ее кольнуло воспоминание – как горемычная дочь из отеля в Лаймингтоне отвергла протянутую ей дружескую руку. Из-за этой гордыни в ту ночь были унижены они обе. Озарение, запоздалое, но ослепительное, открыло Джин глаза на истину: когда принимаешь помощь, обе стороны становятся богаче. Она благодарно улыбнулась миссис Мэлсом.

– Ничего серьезного, но, по правде говоря, мне довольно грустно. Когда я смотрю в будущее, все кажется каким-то… безрадостным.

Рука в варежке легла ей на плечо.

– Мне очень жаль. Несладко вам приходится, – был ответ. – Давайте-ка пойдем в ризницу, и я поставлю чайник.

– Спасибо. Вы очень добры.

Из этой встречи вышло кое-что полезное. Джин не стала раскрывать никаких деталей своих недавних горестей, связанных с семьей Тилбери, но намекнула на любовную историю, которая закончилась, оставив по себе только сожаления и чувство одиночества. Речь зашла и о сужении материнских горизонтов, и миссис Мэлсом немедленно вызвалась прийти посидеть с ней в субботу днем, чтобы Джин могла хоть немного насладиться свободой. Они сыграют в карты, или поболтают, или будут молча вязать крючком – как миссис Суинни захочет. Она не сомневается, что в церкви есть добрые люди, которые с радостью сделают то же самое в последующие субботы. И может быть, в конце концов, мать можно будет уговорить опять спускаться вниз.

Никакого средства от разбитого сердца она, конечно, предложить Джин не могла, да и не пыталась. Оставались только проверенные временем методы – быть стойкой, отвлекаться, работать, – которые были Джин прекрасно известны; она уже прибегала к ним однажды в истории с Фрэнком и не особенно верила в их действенность. Предыдущий опыт научил ее, что боль не будет длиться вечно, но и не сойдет на нет плавно и постепенно, а будет набегать сокрушительными волнами, и какие-то из них все еще смогут сбить ее с ног.

Был первый вторник декабря, за несколько дней до того, как “Эхо” напечатает “Загадочный случай «Девы-Матери»” на первой полосе, когда Джин ударило такой волной. Она наводила порядок у себя на столе и складывала в папку всю переписку и заметки. Личные письма Говарда, отправленные на ее домашний адрес, не были включены в этот архив, а оставались в ящике ее туалетного столика в ожидании того дня, когда она достаточно окрепнет, чтобы их перечитать. От вида почерка Гретхен на том самом первом кратком письме – Я всегда считала, что моя собственная дочь (сейчас ей десять лет) родилась без какого-либо участия мужчины – ее внезапно затошнило, и ей пришлось подойти к окну и прижаться лбом к прохладному стеклу.

– Я выйду пройдусь, – шепнула она Ларри, который в своем углу кабинета разговаривал по телефону, положив ноги на стол.

Он показал ей большой палец, не прерывая беседы.

Было как раз такое время дня, когда зимнее солнце стоит чуть над горизонтом, но совсем не греет. Ее тень растянулась на всю тропинку, длинные размашистые ноги переступали ножницами; она шла, пиная последние колючие скорлупки каштанов и чувствуя, как хрустят под ногами ветки. Она слышала где-то вдалеке крики