Картахена - Лена Элтанг

Утром обнаружил в аквариуме двух дохлых гуппий и велел сержанту закопать их в горшке с фикусом. Там уже несколько штук закопано. Рыбки в участке не приживаются, а я упорно покупаю их в магазине на улице Лукко. Странно писать об этом здесь, но ведь мы договорились, что я стану писать о том, что меня тревожит. Смерть гуппий тревожит меня довольно сильно. Моего сержанта тревожит только повышение, он сторожит почтальоншу каждое утро, чтобы я не заметил письма, где ему предлагают перевод на север. А письмо все не приходит. Потому что рекомендацию попросили у меня, и я честно написал, что парню еще лет пять нужно походить в сержантах. Что касается почтальонши, то я сам поглядываю в окно, надеясь заметить ее первым. В ней все сверкает: хрустящий красный дождевик, алые волосы, небрежно подколотые на затылке, эту девушку даже в дождливый день видно издалека.

Ты просил меня записывать мысли о религии, но они посещают меня довольно редко.

В книге, которую ты дал мне два года назад, я все еще читаю двадцать девятую страницу, там рассказывают историю о человеке, отказавшемся прийти в Пепельную среду в церковь и несколько дней спустя погибшем при охоте на вепря. Если подумать, сколько я пропустил Пепельных сред, Вербных воскресений, Великих четвергов и дней Эпифании, то на охоту мне лучше не соваться. Но ты ведь знаешь, падре, почему я не показываюсь в церкви.

Все утро сегодня думал о второй версии убийства траянского парня, поскольку первая не выдерживает критики. Вторая версия такова: трофей, ради которого Диакопи пристрелил хозяина отеля, достался траянцу случайно, по стечению странных обстоятельств. Парнишка возвращался с танцев и решил срезать дорогу, перебравшись через стену «Бриатико» – место, где все деревенские это делают, находится в двадцати метрах от поляны с беседкой. Я проверил. Он вывалился из чащи прямо на место преступления. Спугнул убийцу в тот самый момент, когда тот собирался обыскать тело. Попятившись в кусты, убийца решил переждать и своими глазами увидел, как парень наклоняется над мертвецом, обшаривает карманы, достает бумажник и пропадает в темноте.

Ты скажешь, что я рассуждаю в духе синьорины Понте, рисуя пальцем в воздухе. На это я возражу тебе: моя собственная интуиция подкреплена двадцатью годами в полиции, знанием деревни и университетским дипломом. Так что, можешь поверить мне на слово, так оно и было.

Сначала я думал, что Диакопи назначил ему встречу для покупки трофея и убил. Так же хладнокровно, как за три недели до того пристрелил хозяина отеля. Понимаешь, все это время он считал, что он в своем праве. Ведь эти люди пытались завладеть его законным наследством. Капризы старой синьоры он в расчет не брал, она могла обижаться сколько угодно, от этого он не перестал быть ее сыном и правнуком человека, построившего «Бриатико».

Но теперь я думаю, что есть одно обстоятельство, способное уменьшить ему срок. Случайное убийство без обдуманного намерения. Почему я так думаю? Потому что Диакопи не маньяк, ему не нужна лишняя кровь и лишний грех на душу. Зачем убивать парня, который принес тебе вещь, за которую вы оба с одинаковым успехом можете сесть в тюрьму? Чтобы он тебя не выдал? Твое слово против слова деревенского шалопая. Да и какое у него может быть слово?

Дорогая полиция, я обокрал мертвеца и хотел продать свою добычу. Убил его не я, а уважаемый всеми постоялец гостиницы, но украденное продавал я, причем продавал ему же, постояльцу этому, хотите верьте, хотите нет.

Допустим, Диакопи собирался его ограбить, а потом сбежать, ведь денег на честную покупку у него не было, это мне доподлинно известно. Он думал, что слегка оглушил парня, когда тот наклонился к своим деньгам, которые покупатель уронил на землю. Там, наверное, было несколько мелких купюр, упакованных в солидную с виду пачку, потянешь за резинку – и деньги разлетятся под ноги. Это старый трюк, называется «неаполитанская затрещина». Потом Диакопи обыскал его, нашел то, что искал, и хотел было отправляться на шоссе, чтобы остановить ночной автобус до Салерно. Однако, наклонившись пониже, чтобы прикинуть, сколько пролежит оглушенный парнишка, он увидел кровь, бегущую из проломленного виска. Траянец упал на камень, в этой роще полно камней, там и голову и ноги переломать можно, если шариться в темноте.

Диакопи этого не знал, вот и убил парня ненароком. Потом испугался, запаниковал, схватил кусок проволоки, сделал петлю, потащил мертвеца на рынок и оставил там в корыте с солью. Зачем ему понадобилось сделать из убитого траянца двухметрового тунца, я не знаю. Это за рамками моего воображения. Но я непременно спрошу у него, когда дойдет до серьезного разговора.

Когда становишься жертвой, убивать легко.

Тело – это всего лишь поверхностное натяжение воды, под водой в нем живет моя смерть. А в твоем теле – живет твоя, не сомневайся. Когда я тебя убиваю, наши смерти говорят друг с другом, понимаешь? Вопрос только в том, кто из нас крепче ощущает безнадежность происходящего. Кто вернее знает, какое все вокруг слабое и на какой перетертой нитке оно держится.

Жертвой стать нетрудно, стоит только почувствовать течение хаоса. В детстве мне нравилось залезать в ручей, бегущий в ложбине на самой окраине бабкиного парка: если встать правильно, на самую середину, то чувствуешь свои пятки гладкими маленькими раковинами, постепенно уходящими в ряску, а щиколотки тебе осторожно гладят водоросли, незаметные под зеленой водой. Потом надо закрыть глаза и стоять неподвижно, расслабив колени, пока не услышишь, как вода смешивается с твоей кровью, и ты начинаешь стелиться по воздуху, точно водоросль по тинистому дну. С хаосом похожая штука. Чем глубже ты в нем утопаешь, тем легче поверить, что ты жертва обстоятельств, а значит, тебе не нужно просить прощения. Течение ведет тебя, качает, и все вопросы к пруду: к прозрачным дафниям, лептодорам и стрелолисту. А если не выходит смешаться с водой, то что ж, можно и притвориться.

В интернате мне приходилось притворяться, чтобы понравиться учительнице пения – она кормила меня миндальными сухариками, которые приносила к чаю из вольного мира. Мне хотелось петь ей вокализы с утра до вечера, недостижимую Бразильскую бахиану номер пять, а потом шуршать промасленной бумагой и смотреть в ее спокойные длинные глаза (глаза тоже были из вольного мира – и тоже миндальные).

В группе было еще семь человек с голосами и слухом, отобранных для показа начальству (раз в год в интернат приезжали патроны из столицы), ходила легенда, что тот, кто им понравится, может получить шанс (какой шанс – никто не знал, и оттого за этот шанс все готовы были из кожи вон вылезти). Учительница пения сказала, что петь царицу ночи под ее аккомпанемент буду я и что обсуждать тут нечего.

Вечером того же дня меня поймали на выходе из столовой, где была моя очередь мыть тарелки и протирать столы (это была дивная синекура, можно было до самой ночи греть себе чай в огромном чайнике и доедать обрезки, оставленные поваром). Меня затащили обратно в кухню, сняли крышку с огромного котла с супом (его всегда варили на два дня, так что половина супа была еще в котле) и окунули туда – прямо в месиво ракушек, вонючих потрохов и жирного склизкого мяса. Дыхание у меня восстановилось не сразу (не столько от потрохов, набившихся в рот и в нос, сколько от возмущения), пришлось долго отплевываться и вертеть головой, сидя на полу.