Последний командарм. Судьба дважды Героя Советского Союза маршала Кирилла Семёновича Москаленко в рассказах, документах, книгах, воспоминаниях и письмах - Николай Владимирович Переяслов

он «считал себя боевым маршалом, маршалом времён войны, ровней Жукову, Василевскому и другим. Поэтому на молодых маршалов он глядел свысока. Про Огаркова говорил: "Какой-то сапёришка – и стал маршалом!" О Соколове: "А этот гайки выдавал – и тоже стал маршалом". А о министре обороны он молчал – хитрый был старик…»

Но ведь и Жадов был не мальчишка – он был на год старше самого Кирилла Семёновича, прошёл Великую Отечественную войну, заслужил звание Героя Советского Союза. Так что не могут не огорчать эти откровенные всплески раздражения, которые время от времени проступают в характере Кирилла Семёновича Москаленко. При том, что он был замечательным полководцем и любил своих солдат и армию…

Хамство, как уже говорилось выше, это был один из главных атрибутов единоначалия, поскольку единоначалие есть узаконенное право на самодурство. Офицер, однажды испытавший унижение от генерала и остро переживший попрание своего человеческого достоинства, способен тут же оскорбить сержанта или солдата, даже не задумываясь над тем, что и они тоже люди. Кирилл Семёнович Москаленко на протяжении всей своей жизни старался избавиться от привычки использовать усвоенные с молодости грубые выражения, а вращение в тесном кругу генералов и маршалов вновь и вновь заставляло его прибегать к употреблению грубостей и, не осознавая того, оскорблять своих подчинённых и сослуживцев.

При этом надо понимать, что таким он был, к сожалению, не один.

Умением унизить подчинённых тонким, изощрённым способом славился, к примеру, маршал Советского Союза министр обороны СССР Андрей Антонович Гречко. Мстительный, желчный, он умел импровизировать, не повышая голоса и оставаясь в рамках общепринятого лексикона. Однажды, проходя по палубе крейсера во время ознакомления с флотом, Гречко увидел окурок. Его скорее всего бросил кто-то из сухопутных офицеров маршальской свиты, поскольку ожидать такого кощунства на корабле даже от «салаги»-моряка было бы противоестественно. Ткнув ногой бычок, Гречко обратился к командиру крейсера и с брезгливой миной сказал:

– Товарищ капитан первого ранга! Вы ведь почти армейский полковник, а развели на корабле такой бардак…

В другой раз на центральном аэродроме Москвы проводилась тренировка войск к очередному параду. Накануне на коллегии Министерства обороны Гречко приказал всем обязанным присутствовать на этом смотре офицерам и генералам явиться в парадной форме и с золотыми парадными поясами. Все так и сделали. Только главный маршал авиации Константин Вершинин, человек пожилой и уважаемый, приехал в повседневной фуражке и повседневном кожаном поясе. Взбешённый Гречко всё же сумел сдержаться и не сделал замечания. Зато, улучив момент, подозвал к себе полковника – порученца Вершинина – и язвительным тоном стал ему выговаривать:

– Почему ваш маршал пришёл без парадного пояса? Учтите, полковник, что маршал – это как малое дитя. Он должен носить не то, что ему хочется, а то, что на него наденет порученец. Я вас наказываю за упущение!

И Гречко рассыпал такие наказания на каждом шагу.

Однажды главкома Ракетных войск стратегического назначения маршала Советского Союза Николая Ивановича Крылова пригласили в лабораторию научно-исследовательского института, чтобы продемонстрировать только что созданную в нём уникальную техническую новинку. Инженеры – доктора и кандидаты наук – ожидали высокой оценки своему детищу. Но Крылов, должно быть, чувствовал себя как-то неважно, что-то мучило его, и в таких случаях проще всего было сорвать раздражение на других. Войдя в лабораторию, маршал повёл носом:

– Накурено тут у вас! И окурки лежат. Что в такой обстановке можно создать толковое? Все вы тут говнюки.

И уехал, не став слушать объяснений…

Доза хамства, с которым приходится сталкиваться каждому, кто носит военную форму, зависит отнюдь не от высоты ступеньки, на которой обосновался тот или иной начальник, а только от его внутренней сдержанности, определяемой воспитанием и мерой удовольствия, которое получает командир от унижения подчиненных.

С особой силой хамство проявляется в характере быстро делающих карьеру командиров, поскольку власть никогда расцвету нравственности её носителя не способствовала и способствовать не будет.

К.С. Москаленко и А.А. Гречко

Так, например, старшина сверхсрочной службы Колосов солдат любил. Для человека, отдавшего все свои интересы службе, рота была его семьёй и домом. Крепкий, срубленный природой из прочного материала, он всегда был туго подпоясан и стянут портупеей. На чёрных с красными кантами погонах лежала жёлтая буква «Т» из перекрещённых лычек.

«Голос у Колосова – труба. И владел он им в совершенстве: команды подавал протяжно, тоном ровным, спокойным, без пережима:

– Бата-ррейя, равняйсь!

Солдаты рывком бросали головы в сторону правого плеча, так быстро и дружно, будто их сдувало порывом ветра. Любо-здорово видеть командирскому глазу такое однообразие. Но существовал ещё и строгий старшинский принцип: «Я не знаю, как должно быть, но вы всегда всё делаете неправильно». Короче, если тебе подчинённые угодили с первого раза, то ты плохой командир. Колосов впитал в себя понимание этой истины с давних пор и традицию не нарушал никогда. Потому как ни старайся, с первого раза угодить ему никто не мог.

Едва солдаты выполняли команду за ней следовала другая:

– От-ставить!

Колосов подавал её спокойно, без раздражения. Больше того, он считал нужным тут же пояснить, почему и чем не доволен.

– Не слышу щелчка головы. – И тут же снова. – Рё-от-та, равняйсь!

Головы дружно поворачивались вправо, строй замирал.

– Смотри грудь четвёртого человека! – Копосов наводил последний глянец на линейку строя. – И подбородочки выше. Так держать!

Строй звенел тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.

– Бат-таррейя, – команда подавалась пока ещё всё тем же спокойным голосом. И вдруг будто удар по большому барабану. – Смир-р-р-рна!

Строй вздрагивал и костенел.

Копосов слегка подгибал ноги, полуприседал у левого фланга, бросая взгляд вдоль линии сапог. И негромко шипел:

– И не ш-ш-шевелись!

Потом вставал ровно и ещё тише в сивые усы, будто мурлыкая, произносил:

– И не ш-ш-шевелись, гавно такая…

"Гавно такая" произносилось не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет – вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.

"Гавно такая" – только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день покроет ржавчина. При всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас постараются уподобиться африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полёта не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.

Возможность унизить человека, ткнуть его мордой