Сильные мира сего - Морис Дрюон

Чтобы выполнить этот приказ, Адриену пришлось продать часть ценных бумаг, принадлежавших Люлю.

Анни Фере, неизменно благоразумная, когда дело касалось других, посоветовала Сильвене забрать вклад из банка Леруа.

– Лучше, чтобы люди не знали, как ты распоряжаешься своими деньгами. Я бы на твоем месте обратила их в трехпроцентную ренту, это сейчас единственно надежные ценные бумаги.

Сама Анни Фере, после того как неожиданно разбогатевшая Сильвена вручила ей сто тысяч франков, немедленно поселилась на улице Ла-Помп в безвкусно обставленной квартире с кроваво-красными обоями и обитыми белым атласом креслами; в каждом углу Анни развесила фотографии, на которых она была снята в декольтированных платьях.

Что же касается приобретения небольшого загородного дома, о котором Анни давно мечтала, то она решила отложить это до другого раза.

Фернанда также получила сто тысяч франков. Она сделалась совладелицей магазина трикотажных изделий на Монмартре и одновременно исполняла там обязанности старшей приказчицы. Дело оказалось вовсе не таким выгодным, как ей расписывали; Фернанда проводила целые дни в магазине, и перед ее окном с утра до вечера сновали обитатели квартала, которых она совсем не знала, хоть и работала на соседней улице пять лет подряд.

В квартале Монмартр, никогда не сталкиваясь друг с другом, обитали, если можно так выразиться, представители двух различных миров. Жизнь одних протекала при дневном свете: это были вечно озабоченные люди, походившие то ли на жителей предместий, то ли на провинциалов, привратницы, постоянно сидевшие на пороге домов, или плохо причесанные женщины, торговавшиеся из-за мотка ниток стоимостью в несколько сантимов. И Фернанда очень скоро начала с сожалением вспоминать о представителях другого мира, чья жизнь протекала при электрическом свете; у них всегда был довольный вид, они возвращались к себе на рассвете и, беря пачку сигарет, оставляли на чай десять франков.

Врожденная у Фернанды склонность постоянно жаловаться на свою судьбу усилилась. Гардеробщица уже успела забыть, как несколько месяцев назад, боясь потерять кусок хлеба и впасть в беспросветную нищету, она готова была пойти на все, лишь бы избавиться от беременности; теперь необходимость отречься от собственных детей стала для нее источником горя. Пересчитывая по привычке свои родинки, она предавалась нелепым фантазиям: «В сущности, имея сто тысяч франков, я бы их сама прекрасно воспитала». Раскладывая на витрине пеленки для новорожденных, она глотала слезы.

Первое время Фернанда часто приходила по вечерам на Неаполитанскую улицу, чтобы расцеловать близнецов. Сильвена встречала ее без всякого восторга, то и дело шикала на нее и старалась поскорее выпроводить.

– Ведь я как-никак крестная мать, – жаловалась Фернанда.

Но вскоре она лишилась и этой горькой утехи.

Сильвене хотелось наслаждаться жизнью, веселиться, скорее вознаградить себя за время, которое она так глупо потеряла в дни вынужденного изгнания.

Она считала, что богатства ей хватит если и не на всю жизнь, то уж во всяком случае лет на пятнадцать… А через пятнадцать лет она либо станет великой актрисой, либо сделает выгодную партию… И потом – она тогда уже состарится или, чего доброго, даже умрет.

Не будь у Сильвены денег, ей пришлось бы не меньше полугода бегать высунув язык в поисках контракта. Теперь же текущий счет в банке позволял ей элегантно одеваться и держать себя независимо; она могла непринужденно сказать нужному человеку: «Приходите ко мне вечерком выпить бокал вина, и мы обо всем поговорим». Вот почему она сразу же получила роль в пьесе, которая шла в «Варьете». В театральных кругах еще помнили о ее прошлогоднем успехе.

– Вы так блестяще дебютировали, – говорили ей. – Где это вы пропадали?

Близнецы мешали Сильвене. Квартира была слишком мала для двух колыбелей и двух служанок. Сильвена разыскала какую-то женщину, жившую возле Мальмезона и бравшую младенцев на воспитание. Актриса считала, что она полностью выполнила свой долг перед двумя никому не нужными малютками. «Благодаря мне, – думала она, – они получат такое воспитание, какое им никогда бы и не снилось, живи они у собственной матери». Она находила свое поведение вполне достойным и считала, что во всей этой истории поступает безупречно. Разве не по ее милости деньгами старого богача пользуются несколько человек, которые в них сильно нуждались? Только так и следует поступать!

И не было ничего удивительного в том, что Сильвена все чаще подумывала, как бы ей избавиться от Люлю.

– Еще немного сахару, ваше преподобие? – спросила Жаклина, и на ее тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.

– Благодарю вас, сударыня, я уже положил достаточно, – ответил отец Будрэ.

Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.

– Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? – с легким лукавством спросила Жаклина.

– Но я вовсе не святой, сударыня, куда там! Я бы еще мог, пожалуй, приблизиться к истинно святой жизни, останься я таким, каким был в двадцать лет, или если бы, скажем, я с тех пор стал лучше. Но мне думается, в большинстве своем люди всю жизнь только и делают, что утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не настолько обуян гордыней, чтобы считать, будто представляю исключение из общего правила.

Ему показалось, что он говорит слишком серьезно о себе, и он со смехом добавил:

– К тому же я ужасно люблю сладкое…

Поистине доминиканец, присланный к Жаклине отцом де Гранвилажем и посещавший ее уже почти два месяца, выглядел человеком необычным. У этого рослого шестидесятилетнего мужчины под белой рясой явственно обозначался живот. Опускаясь в кресло, он не разваливался, а сидел прямо. Он был совершенно лыс, почти без бровей и ресниц, щеки на его массивном лице обвисли, тяжелый подбородок утопал в жирных складках шеи. О таких людях говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

Он происходил из крестьян и не скрывал этого.

– Меня часто спрашивают, не родственник ли я маркизу де Будрэ. О нет! Я вовсе не знатного происхождения. Я из небогатых Будрэ: шестеро моих братьев трудятся, обрабатывая землю в Артуа, а я счел себя вправе трудиться на ниве Господней.

В этом человеке не было и следов томного аристократического благочестия, свойственного настоятелю монастыря отцу де Гранвилажу. И все же отец Будрэ был по-своему не менее величествен.

Год назад во время поста он с успехом прочитал проповедь в церкви Мадлен, в нынешнем году ему поручили выступить с проповедью в соборе Парижской Богоматери, и доминиканец мало-помалу завоевывал известность в духовных кругах.

Ничто не могло повредить его железному здоровью и ясности духа. Шла ли речь о том, чтобы проповедовать Евангелие в храме, или о том, чтобы наставить на путь истинный воспитанников коллежа, или, наконец, о том, чтобы вернуть в лоно церкви заблудшую овцу, – за все он брался с одинаковым и всепоглощающим рвением, ибо все на свете казалось ему одинаково важным.