Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова

От усталости Дуня не различала вкус еды. В распахнутую дверь комнаты, где жила Павлина Никитична, то и дело заглядывали соседи и несли, несли всякую еду. Для Наташки кто-то из женщин пожертвовал стакан молока, рядом появились два вареных яичка и несколько золотистых блинов, свёрнутых конвертиком. Какая-то женщина в пёстром халате спросила:

— А не выпить ли нам, бабоньки, за прибавление жильцов? А то у меня чекушка припрятана.

— У тебя одни чекушки на уме, — укоротила её другая соседка, — дай человеку опомниться с дороги. Видишь, она едва на ногах стоит. Видать издалека добиралась.

Дуня согласно кивнула головой:

— Из Германии, из лагеря для перемещённых лиц.

Лица соседок мелькали перед глазами цветовыми пятнами, а их голоса сливались в однообразный монотонный гул. В лагере она привыкла уходить в себя и не обращать внимание на посторонний шум, здесь же хотелось ответить, поблагодарить, но силы, которые её держали всю дорогу, куда-то испарились, превратив тело в безвольную тряпку. Сытая Наташка сидела на руках у бабушки, трепала её за волосы и довольно улыбалась.

— Поешь, Дунюшка, поешь горяченького. Намаялась в дороге, — то и дело повторяла Павлина Никитична, пододвигая то одну, то другую тарелку. Напротив стола на стене висела фотография, с которой на Дуню упрямо и весело смотрел её Гриша. Боль в сердце колом раздирала грудь, заставляя вместе с едой сглатывать комки горечи.

— Тётя Паша, да твоя невестка сейчас за столом уснёт, — издалека донесся чей-то быстрый говорок. — Уложи её, пусть отдохнёт.

После этих слов Дуня больше ничего не слышала, окунувшись в благодатное чувство безопасности, как когда-то дома, в Смоленске.

Домработница Маруся заплетала косички так туго, что становилось больно за ушами. Но Дуня терпела, потому что потом Маруся с приговором ласково дёргала за косицу:

Расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса.

Расти, косынька, до пят, все волосоньки в ряд.

Расти, коса, не путайся, маму дочка слушайся.

Сказать по правде, маму Дуня редко слушалась по той простой причине, что мама почти не бывала дома. Мама служила актрисой в театре и возвращалась со спектаклей заполночь, когда Дуня уже спала. Сквозь сон она чувствовала тёплые прикосновения маминых рук с лёгким запахом цветочных духов и слышала сбивчивый шёпот:

— Спи, моя дорогая. Ангела Хранителя тебе в помощь.

Отца Дуня не помнила, потому что родители разошлись, едва ей едва исполнилось три года. Как-то раз мама проговорилась, что во время НЭПа папа открыл свой ресторан, но потом дела пошли плохо, и он уехал то ли на Дальний Восток, то ли за границу, и лучше о нём вообще никогда не вспоминать. Частенько после школы Дуня забегала к маме в театр и мышкой сидела на репетициях, заучивая наизусть отрывки из разных пьес. Мама чаще всего играла роковых красавиц, которые или погибают от рук врагов советской власти, или жертвуют собой во имя любви. Одну пьесу, местного автора Павлюченко, Дуня зазубрила назубок от первой до последней строчки. Там мама играла предводительницу французских революционеров, отрубивших голову Марии Антуанетте. Королеву Марию играла мужеподобная женщина с визгливым голосом, которая лупила слуг каблуком туфли и постоянно требовала подать ей пирожные.

О войне объявили прямо во время репетиции. Режиссёр включил трансляцию, и по залу загрохотали тяжёлые, как камни, слова Молотова:

«Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну».

Мария Антуанетта замерла с туфлёй в руке, а потом отбросила её в сторону и объявила:

— Я пошла в военкомат. Буду проситься в связисты, я раньше телефонисткой работала.

Побледневший до синих губ режиссёр Игнат Семёнович схватился за голову и хрипло бросил своим артистам на сцене:

— Всё. Репетиция на сегодня закончена. Надо дать объявление, что вечерний спектакль отменён.

Немцы наступали так стремительно, что месяц после начала войны запомнился сплошным хаосом с вереницами грузовиков, толпами беженцев, которые бесконечной чередой шли через город дальше, в глубь России. Дуня не понимала, зачем все бегут, ведь от тайги до британских морей Красная армия всех сильней и наверняка со дня на день разобьёт врага в пух и прах.

В конторах и предприятиях жгли документы, и летний ветер гонял по мостовой тучи серого пепла, как после извержения вулкана. То, что началась настоящая, страшная, не киношная война, Дуня поняла, когда начались бомбардировки и в городе стала слышна канонада боя. Улицы заполонили тысячи раненых бойцов. Их везли на грузовиках, они брели сами, спотыкаясь и падая, окровавленные, грязные, в изорванных гимнастёрках.

Дуня наливала полный чайник воды, брала кружку и выходила на улицу, чтобы дать напиться тому, кто попросит, больше она ничем не могла помочь Родине. Мама свалилась с тяжёлой мигренью. В шёлковом халате с драконами она лежала на диване с влажной тряпкой на лбу и стонала. Домработница Маруся ушла вместе с красноармейцами. Квартиры соседей стремительно пустели. Бросив нажитое имущество, люди атаковали вокзалы и поезда. С отчаянным мяуканьем по подъезду метались осиротевшие кошки в поисках уехавших хозяев.

Бои постепенно перемещались с окраин в центр города. Картина представлялась жуткая: дымились пожарища, на улицах лежали трупы защитников и горожан. Первой пала верхняя часть города, а окончательно немцы заполонили Смоленск к концу июля.

Когда в дверь забарабанили кулаками — электричество давно отключили, Дуня подумала, что пришли фашисты и их сейчас расстреляют, но в квартиру ворвался одноклассник Лёва Борисов, замызганный и похудевший. От быстрого бега у него сбивалось дыхание. Лёва попросил пить, жадно выдул два стакана подряд, а потом опасливо взглянул в глубину комнаты:

— Ты одна?

— С мамой. Она сейчас болеет.

— Понятно. — Лёва горячо зашептал: — Жаль, что нам всего по пятнадцать лет. Я в армию хотел, но не взяли. Ну ничего, можно и тут фашистюгам вредить, как думаешь?

Дуня молча кивнула.

Рубашка на груди Лёвы оттопыривалась. Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда сложенное полотнище красного знамени:

— Вот, в школе забрал. Нельзя врагу флаги оставлять. Возьми, спрячь куда-нибудь, а я побегу дальше, хочу оружие раздобыть. Пригодится.

Уже на следующий день по всему городу развесили объявления для населения о необходимости подчиняться приказам немецкой комендатуры. За неисполнение — кара вплоть до расстрела. Следующий указ предписывал в недельный срок зарегистрироваться на бирже труда. Уклоняющиеся объявлялись саботажниками и карались по законам военного времени. Оплатой за труд служили одна рейхсмарка в день и двести граммов хлеба.

Нахохлившийся серый город стал напоминать калеку на последнем издыхании. Люди