Старосветские убийцы - Валерий Введенский

– А я хочу посмотреть, кто, – настаивала Катя.

– Не боишься?

– Боюсь, не боюсь, надо посмотреть! Ты же местных не знаешь, – твердо и рассудительно объяснила девушка свое решение.

Данила спорить не стал, молча вытянул труп на берег. Сильна характером девка! Другая сбежала бы или в обморок грохнулась. У Кати же только лицо побелело и кулаки сжались. Даже причитать не стала, сказала тихо:

– Савелий!

– Беги, докторов позови!

– Живой? – с надеждой спросила девушка.

– Куда там, вздуваться начал.

– Чего он в одежде купаться-то полез? – спросил Гришка.

– Да нажрался, как обычно, – предположил кто-то из слуг.

У тела старшего конюха убивалась жена Лукерья. Ее пыталась утешить брюхатая девка, сама с трудом сдерживавшая слезы.

– Глашенька, неча тебе тут стоять, волноваться. О ребеночке думай! Давай домой отведу, – обняла подругу Катя.

– Да как я мамку брошу? – разрыдалась Глаша.

Лукерья следом завыла:

– И на кого ты нас, кормилец, оставил!

– Расступись! – приказал Киросиров. За ним шествовали Терлецкий, генерал и вся прочая компания. Лукерья не шелохнулась, продолжала обнимать мужа. – Утоп, значит! А мы искали его весь день!

– Пьяница запойный, – отрекомендовал покойного Петушков и предположил: – Нализался, сдуру купаться полез!

– Жена? – осведомился урядник, ткнув пальцем в Лукерью.

– Она самая!

– Баба! Потом поплачешь! Отвечай, когда мужа в последний раз видела?

Та зарыдала пуще прежнего, и за мать ответила Глашка:

– Днем забегал. Похвастался, что жениха мне нашел хорошего. Щей похлебал, посетовал, что день суматошный, крутится с самого утра как белка. К Растоцким письмо носил, ворону закапывал…

– Опять ниточка оборвалась, – всплеснул руками Терлецкий. – Не узнаем теперь, кто рисунки выдрал и Машеньке отправил!

– А после обеда Савелий куда собирался? – спросил Киросиров.

– Сказал, Павла Игнатьевича в имение отвезет и вернется домой, про жениха рассказать…

Глашка увидела Глазьева и с ревом бросилась ему на шею:

– Тошечка! Что ж со мной будет? И отца убили, и отчима!

Глазьев опешил. Про его связь с Глашей все знали, но на людях они чувств никогда не выказывали. Доктор – какой ни есть барин, а Глашка, хоть и княжеская дочь, но крепостная! Однако девушку не оттолкнул. Оглянулся растерянно по сторонам, а потом, плюнув на приличия, обнял:

– Не плачь, позабочусь я о тебе, и о ребеночке тоже.

– В имение княгини Савелий не ездил, – рассуждал вслух Федор Максимович. – Интересно, куда же он отправился?

– Ясно куда, – встрял исправник Порфирий. – После щей запивка требуется.

– На пруд и направился, – поддержал товарища Степан. – На природе выпить.

Тоннер огляделся. Живописные, поросшие камышами берега, чистая спокойная вода, сосновый лес на другом берегу. Идиллия! Захотелось сесть в лодочку, взяться за весла и, никуда не торопясь, грести, дышать воздухом и наслаждаться. Видимо, и покойный князь такое времяпрепровождение любил. Прямо из спальни спускались ступеньки на маленький пирс, на котором предусмотрен был крюк для швартовки лодок. Чуть поодаль на берег вытащены и сами лодки: большие, чтоб веселой компанией кататься, и маленькие, рассчитанные на пару человек.

– Кто выпивал с Савелием у пруда? – обвел взором Киросиров дворню и крестьян из окрестных деревень, примчавшихся поглазеть на утопленника.

Все, потупившись, промолчали.

Тоннер, вспомнив про свои неприятные обязанности, присел на корточки возле трупа, но даже дотронуться до него не успел – мертвой хваткой в него вцепилась Лукерья.

– Не дам! Не дам резать!

– Не буду. У меня и в руках ничего нет, – покрутил пустыми ладошками Илья Андреевич. – А осмотреть обязан.

– Не дам! – продолжала кричать обезумевшая женщина.

Киросиров приказал исправникам оттащить Лукерью, не преминув, впрочем, заметить Тоннеру:

– Видите, как к вашим исследованиям относится простой народ!

– Вы простому народу вместо просвещения всякую чушь втолковываете, – внезапно разъярился Тоннер, – а когда они ее усвоят, начинаете этот бред за народную мудрость выдавать!

Терлецкий, моментально подскочив к доктору, строго шепнул:

– При всем уважении, таких предосудительных речей допустить не могу.

– Ладно, – остыл Тоннер. – Велите снять с покойника рубаху, мне надо осмотреть тело.

– А ну-ка, молодцы, стащите рубаху, – скомандовал Терлецкий.

Дворня стояла насупившись. Не по своей воле дремучи крестьяне, придется с их взглядами считаться.

– Не буду потрошить! Даю честное слово! – пообещал Тоннер. Он успел заглянуть за воротник рубахи покойного и уже знал причину смерти.

Когда с Савелия стащили мокрую одежду, Илья Андреевич тут же указал на синеватую борозду, обвивавшую шею:

– Его бросили в воду уже мертвым. Накинули на шею веревку, придушили, а затем в пруд.

– А может, сначала утопили, а потом придушили? Чтобы следствие запутать? – предположил исправник Порфирий.

– А зачем? – возразил Степан. – Ты бы что сначала сделал: придушил или утопил?

– Я бы дубинкой двинул! – не задумываясь ответил Порфирий.

– Можно попросить всех минутку помолчать? – Савелия перевернули на спину, и Илья Андреевич принялся обстукивать ему грудь. Как и предполагал, звук услышал обычный. – Если бы конюх умер, захлебнувшись в пруду, в легкие неминуемо попали бы вода с илом. И звук раздавался бы приглушенный. А Савелий умер от асфиксии…

– Доктор, мы не на консилиуме, – вмешался генерал. – На птичьем языке щебечите с немецкими профессорами. А с нами, будьте любезны, по-человечески!

– От недостатка кислорода. Веревка лишила его возможности дышать. Потому в легких лишь остатки воздуха, и звук, будто в барабан бьешь!

– Этого, значит, задушила, – сказал Веригин. – Изобретательная женщина Элизабет! Всех убивает по-разному.

– Сомневаюсь я насчет женщины, ваше высокопревосходительство! – возразил Тоннер. – Конюх мужик крепкий! Не позволил бы даме затянуть удавку, с ним мог только мужчина справиться.

– А когда Савелия утопили? То есть придушили? – спросил Киросиров.

– Судя по степени разложения, тело в воде пролежало часов двенадцать, – сообщил Тоннер. – Возможно, Савелия убили сразу после обеда, когда он, собственно, и исчез.

Терлецкий спросил у Глашки:

– Ничего он про княгиню Елизавету не говорил? Мол, гаплык ей, или что-то в этом роде?