Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

— Отныне и навеки.

— Новые занавески можно не покупать, сойдут и эти. Надо только для большой комнаты подобрать что-нибудь приличное, до пола. Миленький мой, ты, наверное, считаешь меня полной идиоткой! Тут столько всего происходит большого и важного, а я радуюсь из-за каких-то занавесок и из-за того, что у меня будет балкон и ванная с ковровым покрытием?

— Не считаю. В этом тоже — любовь.

— Любовь — во всем.

— Знаешь, милый, если надо, я готова страдать сколько угодно, только бы ты любил меня по-настоящему и только бы был со мной. У нас будут друзья, да? Общие друзья, как у настоящей семейной пары? И они будут приходить к нам в гости?

— Да, конечно.

— Только не Монти Смолл и не тот толстозадый.

— Нет, конечно, нет.

— Послушай, по-моему, Люка вчера опять был у нее. Надо с этим как-то кончать.

— Ты права.

— Наверное, придется все-таки отдать его в школу-интернат. Я устроюсь на работу. Для нас — для тебя, для Люки — я готова работать хоть до упаду, честное слово. Раньше мне казалось, что это никому не нужно, одна пустота кругом, вот я и обленилась, совсем ничего не хотела делать. Думала, что я уже тебя потеряла.

— Не теряла ты меня, — сказал Блейз. — Ты это прекрасно знаешь. И всегда знала.

— Может, знала, а может, нет. Это сейчас связь с самым началом, с самыми нашими с тобой истоками кажется мне такой прочной. Будто любовь не прерывалась ни на миг, просто затаилась и ждала своего часа. А если и было там что не так — я этого не помню.

— Я тоже.

— Ас Харриет вы будете иногда встречаться. И с Дейвидом, разумеется. Ничего, они привыкнут постепенно. В конце концов, не сгинул же ты, не провалился сквозь землю. Я не хочу, чтобы они слишком страдали. То есть я вообще не хочу, чтобы они страдали, но кому-то ведь придется — раз ты у нас оказался такой умный!..

— Знаю, малыш…

— И ты теперь будешь мне верен?

— Да, Эм, да, милая…

— Все равно я буду следить за тобой, глаз не спускать.

— И не спускай, не надо. Мне так гораздо больше нравится.

— Ты ей правда напишешь сегодня вечером письмо? И покажешь мне?

— Да, и мы вместе пойдем на почту и отправим его.

— Так-то лучше, мой драгоценный.

Блейз притянул ее за обе руки к себе и начал всматриваться в пронзительно-синеглазое лицо. Счастливое и сияющее, оно казалось ему милее, чем много лет назад. К ней словно вернулась жизнь, вернулось все, что с самого начала так очаровывало Блейза, делало ее совершенно неотразимой. Он притянул ее еще ближе и закрыл глаза, чтобы насладиться вкусом поцелуя.

Все эти три дня он демонстрировал поразительную практичность и успел сделать массу полезных и нужных вещей. Он перебрал в Худхаусе все свои бумаги и документы. Подписал договор об аренде квартиры в Фулеме. Отменил встречи с пациентами и сообщил им, что будет теперь консультировать в городе. Он успел сделать все — кроме одного. Он не сказал Харриет, что он уходит. Но я, собственно, не совсем ухожу, убеждал он себя время от времени, когда на душе становилось особенно паршиво. Это вопрос справедливости, и я это понимал уже в самом начале, когда еще мог рассуждать как здравомыслящий человек. Две женщины, ни одну из них я не могу бросить. Значит, все должно быть по справедливости — то есть по очередности. Пришло время переложить основной груз на Харриет. Она выдержит, она сильная, этого у нее не отнять. Ее покой так и так уже нарушен. Она с Дейвидом будет жить в Худхаусе, а я буду приходить к ней, как раньше приходил к Эмили, — только чаще, разумеется, — но это будет честно, это будет открыто, так гораздо лучше. И вся ситуация будет гораздо лучше, а ведь это и есть самое главное? Конечно, боль при этом никуда не уйдет, просто перераспределится — но зато по справедливости. Как долго и как подло я открещивался от страданий Эмили — будто не замечал, в упор не видел. Разве не правильно, что теперь я стараюсь их прочувствовать и хоть как-то возместить? История, конечно, ужасная, но я всегда знал, что она ужасная, в этом как раз нет ничего нового. Да и что тут можно сделать? Хоть наизнанку вывернись, а кому-нибудь все равно окажется плохо. Так что я просто выбираю меньшее из зол; и потом, существует ведь личная заинтересованность. Не будь этой заинтересованности, разве смог бы я сделать Эмили такой счастливой? Это ведь немало — подарить счастье хоть одному человеку.

Ну ладно, а если не так, то как иначе? — спрашивал Блейз у некоего, по всей видимости, тайного голоса, который словно бы по-прежнему был им недоволен и по-прежнему в чем-то обвинял. В чем? Может быть, в пошлости? Ладно, допустим, что он безнадежный пошляк; это что — грех? Или наказание за грех? Или то и другое вместе?

* * *

«Мило Фейн бесстрастно смотрел в дуло направленного на него пистолета. Палец на курке заметно дрожал.

— Не двигаться, — угрожающе сказал де Санктис. — Не двигаться!

Мило демонстративно повернулся к нему спиной и лениво, словно прогуливаясь, направился в другой конец комнаты. Смертоносное дуло опасно подрагивало у него за спиной, до стола оставалось еще два шага. В этот момент Мило отскочил в сторону; раздался выстрел. Пуля, не задев Мило, разнесла трюмо в дальнем конце комнаты, сверкающие осколки брызнули во все стороны. Но почти в тот же миг рука Мило ухватилась за тяжелую бронзовую статуэтку. Не оборачиваясь, он швырнул статуэтку в своего врага (Нептун, усмиряющий морского коня? — с автоматизмом неисправимого книгочея успел подумать он) и сам метнулся следом с быстротой пантеры. Бронза угодила де Санктису в висок. Он рухнул без чувств, и секунду спустя Мило вновь завладел своим любимым маузером.

Секунду он стоял неподвижно, глядя сверху вниз на поверженного врага. Но времени не было. В руке Мило мелькнул нож. Брезгливо морщась, он нагнулся, оттянул носок над итальянской замшевой туфлей де Санктиса, оголил лодыжку и точным неторопливым движением рассек ахиллово сухожилие. Очнувшийся де Санктис испустил страшный крик, но Мило уже сходил по лестнице, вытирая кровь с руки белоснежным носовым платком. Закончив, он вынул из кармана плитку шоколада и принялся разворачивать обертку».

* * *

Монти, включивший телевизор ради новостей, сидел, зачарованно глядя в мужественное и бесстрастное, как всегда под перекрестным обстрелом телекамер, лицо Ричарда Нейлсуэрта. Из памяти, будто нехотя, выползали слова давно забытой книги. Монти выключил телевизор. Наверное, новости уже прошли, просто он забыл завести часы и они остановились. Значит, придется сегодня обойтись без маленьких радостей в виде наводнений, землетрясений, ограблений, казней, кровопролитных войн и убийств. Точнее, придется обойтись совсем без радостей.

Монти вышел из своей гардеробной на первом этаже (кроме стенного шкафа, в котором запросто разместилось бы несколько прерафаэлитских принцесс, здесь также стоял телевизор). Коридор был завален невскрытой корреспонденцией — письма уже не умещались в чайных ящиках и потихоньку вываливались наружу. Проходя, он пнул один из ящиков ногой, и на пол излился целый бумажный поток: выражения соболезнования, просьбы о пожертвованиях, политические манифесты, неоплаченные счета, письма от поклонниц, письма от сумасшедших. У себя в кабинете Монти подошел к открытому окну. Снаружи было уже почти темно. Несколько летучих мышей над лужайкой выделывали тангообразные па; время от времени они совершали неожиданные броски в сторону окна, словно подначивая друг друга подлететь к Монти как можно ближе и коснуться крылом его лица. Постояв немного, он закрыл ставни и включил свет. Витражные вставки на шкафах блеснули тусклым металлическим отливом. При мистере Локетте они подсвечивались изнутри, но Монти находил цветные огни в комнате чересчур претенциозными. Софи, правда, устраивала иногда цветную иллюминацию — нарочно, чтобы его подразнить. Днем было жарко, но сейчас на Монти повеяло чуть ли не холодом, будто с наступлением темноты Локеттсом начал завладевать стылый мрачноватый дух. Монти разжег огонь в обложенном мозаикой камине, как часто делал летними вечерами, — и поежился. Еще недавно эта маленькая комнатка действовала на него успокаивающе. Теперь покоя не было, сердце сжимал ставший привычным страх за собственный рассудок.