Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

— Ну что, хороши? Взгляни-ка повнимательнее вон на ту — видишь, она сейчас как раз вылезает из воды. Это Кики Сен-Луа, мы с ней подружки. Вот персичек, правда? Она просила меня подыскать ей парня. Хочешь быть ее парнем? Ей семнадцать, но она всем врет, что восемнадцать, иначе бы ей не дали водительских прав. Красотка, пальчики оближешь. И, представь себе, до сих пор девственница — честное слово! Остальные уже почти все с вашим братом успели переспать хоть по разу, а она все никак не может решить, нужно ей это или нет. Взгляни, как она стоит, любуется собой…

Кики в эту самую минуту выбралась из воды и стояла, пожалуй, не слишком грациозно, слегка выпятив живот и перенеся всю тяжесть тела на одну ногу; вторая ее ступня без видимой цели шлепала по щербатому закругленному бортику. Одна рука (скорее всего, для равновесия) была несколько театрально отставлена в сторону, второй она только что деловито скрутила длинные мокрые пряди в жгут, старательно отжала их и перебросила через плечо. Одновременно она с видимым удовольствием и интересом осматривала собственные груди. Она явно любила загорать, но загар ее выглядел каким-то подозрительно темноватым, даже груди были коричневые. («Видишь, негры затесались среди предков» — шепнула Пинн.) Лицо в ярком солнечном свете казалось удивительно ясным и спокойным, даже задумчивым. У нее была очень нежная матово-коричневатая, как топленое молоко, кожа, довольно крупный нос и большие широко расставленные глаза; больше всего к ней шло определение «волоокая», изобретенное в свое время Гомером в честь Геры. Волосы, быстро подсыхавшие на солнце, уже начали золотиться, и выяснилось, что они гораздо светлее, чем можно было предположить. Неожиданно она полуобернулась, и ее поразительные огромные почти черные глаза сверкнули, словно прожигая ненадежное лиственное укрытие насквозь.

Но в эту самую секунду взгляд Дейвида скользнул с ее грудей вверх к лицу, и ему почудилось, что она смотрит прямо на него (глупость, разумеется). Горячая тяжесть навалившейся Пинн, из-за которой он вынужден был лежать не шевелясь, сделалась вдруг невыносимой. Не думая уже о том, услышат его или нет, он с силой отпихнул Пинн, рванулся, привстал и начал выдираться из тесной лисьей норы. На том конце шипастого тоннеля в глаза ударил яркий свет. Он бежал, не чуя под собой ног: под тисовую арку, сквозь стриженый квадрат газона, через дорогу с чахлыми цветочками, там за углом тропинка вдоль стены (два черных кедра справа), дальше дверь, потом огород с салатом, еще одна дверь — слава богу, незапертая! — и свобода. Здесь обычная городская улица, здесь можно перейти на быстрый шаг. По странным взглядам, которыми окидывали его прохожие, он понял, что не только его рука, но и лицо выпачкано в крови. Он также понял, хотя и не сразу, что его пиджак остался лежать на земле, под розовыми кустами. Плоть его пылала, душа металась в путанице страстей. Он испытывал стыд. Страх. Яростный восторг.

* * *

— Я говорила тебе, что тебе придется спуститься за мной в ад, найти меня там и оживить? — сказала Эмили.

Все у них было снова по-прежнему, только теперь к тому прежнему прибавились годы, страдания, которые они причинили друг другу, ужас разоблачения, страх потери — и все вместе стало глубже, крепче, сложнее и пронзительней.

— Да, — пробормотал Блейз, опускаясь перед ней на колени.

— Я говорила тебе, что твое истинное «я» всегда со мной?

— Да. — Он потянулся — медленно, с наслаждением, как большой зверь, потом изогнулся и припал щекой к ее босой ноге.

— Господи, сколько я из-за тебя выстрадала. Сколько мы оба по твоей милости выстрадали.

— Да.

— Какой у тебя побитый вид. Весь побитый, не только глаз. Ну, ты сам все сказал, ты сам теперь все знаешь. Нельзя попасть в Зазеркалье, не порезавшись. Ты теперь это знаешь?

— Да.

Разрушительная сила, выпущенная на свободу три дня назад, продолжала свою работу. Она стала частью их силы и их знания, вдвоем они наконец начали обретать какой-то покой. Сначала Эмили говорила часами, Блейз слушал.

— Пусть она теперь страдает, ее очередь. Знаешь, я вдруг все про нас поняла. Черт, я ведь не желала ей зла — но кто знал, что она столько о себе возомнит? Прямо старшая жена в гареме, куда там. Она, видите ли, меня прощает, а я киваю как дура, соглашаюсь со всем, будто и правда какая-то преступница. Мы с тобой преступники, а она над нами самая главная — надо мной и над тобой, вот что хуже всего. Заглянул бы ты тогда в зеркало, полюбовался бы на себя! Видочек — глупее не бывает. Как у нашкодившего мальчишки, которого пообещали высечь, да в последний момент передумали. Тошно было смотреть, как ты ходишь перед ней на задних лапках, я чуть совсем не свихнулась. А эти ее разговоры про то, какая я бедная и разнесчастная и что все это время ты ко мне относился плохо, но она заставит тебя относиться ко мне хорошо, — от всей этой муры становилось еще хуже. Сначала я и сама была как пришибленная, но потом, слава богу, додумалась: нельзя же так, нельзя же мириться с таким юродством во Христе! Ну хорошо, ладно, мне не нужна месть, я не хочу, чтобы она умывалась слезами. Но, черт возьми, у меня тоже есть права, и мне давно пора ими воспользоваться! А она пусть для разнообразия походит в бедных-несчастных!..

Наконец гневные многочасовые излияния, которые Блейз выслушивал в мучительном и блаженном оцепенении, начали иссякать. Имя Харриет почти исчезло из их разговоров, упоминалось разве что в связи с какими-то практическими делами. О делах Эмили могла теперь рассуждать подолгу, с детской серьезностью и с удовольствием, и Блейз, слушая ее, переполнялся смиренной нежностью.

— Насчет твоей учебы: мы ведь не будем откладывать ее надолго, да? Я тоже хочу, чтобы ты стал настоящим доктором, — правда. И тебе совершенно не нужно из-за меня от чего-то в жизни отказываться.

— Ну, с этим пока все равно придется подождать. — Блейз, уже одетый и в галстуке, стоял перед Эмили на коленях и время от времени целовал подол ее юбки. — Посмотрим сначала, как у нас обернется с финансами.

— Погоди, дай я сяду, а ты клади голову мне вот сюда. Но, знаешь, из этой дыры все равно надо выехать как можно скорее. Для меня это важно. Как думаешь, та, новая квартира — не слишком большое транжирство?

— Нет — сказал Блейз. — Новую жизнь надо начинать на новом месте.

— Точно. Это, как ты говоришь, психологически важно. Понимаешь, когда я увидела договор об аренде и под ним твою подпись, мне вдруг показалось, будто это мой сон сбывается — мы и правда наконец женимся. Знаешь, мне столько раз снилось, что мне опять двадцать два года и что мы с тобой только что встретились и собираемся пожениться. Родной ты мой, ты даже не представляешь, какое это страдание невыносимое — знать, что мое место рядом с тобой, что я должна быть твоей законной женой, а быть столько лет непонятно кем!

— Да, малыш, — сказал Блейз. — Это уже было, и от этого я не могу тебя избавить. Но если придется страдать в будущем, знай, что я буду рядом и мы сможем с тобой страдать вместе.

— Вместе. Отныне и навеки.