Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

– Но у меня в пансионе нет кабинета!

– Почему это, интересно, инспектор должен непременно беседовать с каждым?

Одновременно выкрикнули миссис Сиверли и Эффи, и обе уставились на констебля с досадой и возмущением.

– Таков порядок, мэм, – увещевающе ответил Дигнам, мысленно вознося молитвы о скором прибытии вышестоящего чина. – Произошло убийство, и само собой разумеется, что инспектор должен будет задать несколько вопросов каждому, кто находился в пансионе в момент совершения…

– Вы что же, думаете, что несчастную Лавинию убил кто-то из нас? – голос Эффи мгновенно преодолел путь от пиано до фортиссимо, она вложила в этот вопрос весь свой талант характерной актрисы – и преуспела. Все, даже Арчи, до сих пор пребывавший в оцепенении, сбросили тяжкий морок, и заговорили разом, не слыша ни себя, ни других. Горе, которое им ещё только предстояло осознать, заставило их искать отсрочки, и каждый пытался протестом отдалить этот момент. Констебль, отступивший от такого напора в столовую, для чего ему пришлось подняться на две ступеньки, возвышался над всеми с лицом растерянным и жалким.

– …устанавливают свои порядки! Да кто им дал право такое! Кабинеты, видите ли, им…

– …Всякому ясно, что это какой-то бродяга проник через чёрный ход, и вместо того, чтобы ловить его, полиция будет запугивать нас!

– …пережили такое потрясение… Хоть какое-то сочувствие, хотя бы к дамам… Мисс Прайс после премьеры нуждается в отдыхе…

– Когда он прибудет, этот ваш инспектор?.. Мы что же, так и будем сидеть внизу до самого…

– …должен осмотреть доктор! Констебль, вы слышите?! Почему её не осмотрел доктор? Куда её увезли? Вы должны сказать мне!

– Правда, с чего вы взяли, что кто-то из нас может быть причастен к такому кошмарному…

Помалкивали только настороженные близнецы, державшиеся плечом к плечу, Мардж Кингсли, Имоджен Прайс, Мамаша Бенни и Рафаил Смит. Последние двое имели все резоны недолюбливать полицейских, так как неоднократно сталкивались с ними в прошлом, но именно этот печальный опыт и подсказывал им держаться в стороне и не привлекать к себе внимания. Мардж казалась странно вялой, даже обмякшей – она стояла, привалившись грузным телом к стене и свесив голову к плечу, будто была не в силах держаться как подобает. Имоджен, напротив, была напряжена, как лисица, услыхавшая звуки охотничьих рожков – с очень прямой спиной она сидела на краешке табурета, у рояля, и глаз не сводила с напольных часов, звонко отсчитывавших минуты.

Констебль же, отчаявшись, прекратил попытки утихомирить артистов и терпеливо ждал, когда их пыл иссякнет. Звяканье дверного колокольчика заставило его чуть не подпрыгнуть от радости.

* * *

Как только инспектор Тревишем вошёл под своды пансиона на Камберуэлл-Гроув, атмосфера кардинальным образом изменилась. Не прикладывая никаких видимых усилий, он за короткий срок сумел навести порядок и погасить тлеющие искры неповиновения. Собранный, неизменно учтивый, но вместе с тем настойчивый, он властно пресёк все раздоры и заставил умолкнуть даже Эффи, которая успела совсем застращать смущённого констебля Дигнама.

Всех свидетелей, включая миссис Сиверли и горничную Элис, усадили в гостиной и препоручили заботам двух рослых полицейских, ни один из которых не отличался деликатностью констебля Дигнама. Лица доблестных служак под глубоко надвинутыми шлемами не выражали ни сочувствия, ни любопытства. В разговор со свидетелями им было приказано не вступать.

Сам Тревишем, взяв с собой сержанта Гатри, отправился осматривать место преступления.

Застыв на пороге ванной комнаты, инспектор принюхался – нежный запах лаванды наполнял помещение с высоким потолком и узкими окнами, стёкла которых были покрыты потрескавшейся тёмно-оливковой краской. Той же краской когда-то давно выкрасили и газовую колонку, и многочисленные шкафчики, и даже деревянную раму зеркала.

– Пахнет лавандой, сэр, – услужливо подсказал Гатри, топтавшийся на пороге, и оглушительно чихнул.

Тревишем никак не отреагировал на это замечание. Он принялся методично, двигаясь по часовой стрелке, осматривать помещение. Тенью за ним следовал сержант Гатри, и его громкое надсадное дыхание причиняло инспектору почти физические страдания.

Шкафчики оказались битком набиты щётками, тазиками, коробками с толчёным мелом и мыльной стружкой и прочими предметами, необходимыми в хозяйстве. За газовой колонкой обнаружилась вольготно себя чувствовавшая плесень и пустая спичечная картонка, поросшая пылью, точно серым мхом. Когда инспектор после беглого осмотра кинул картонку под ноги, её поднял сержант и, повертев в толстых обветренных пальцах, отбросил с глубокомысленным: «Хм…» Тревишему на мгновение нестерпимо захотелось попросить его выйти, а ещё лучше, подать рапорт о переводе в другой дивизион.

Содержимое глубокой ванны цветом напоминало желе из красной смородины – инспектор, стянув перчатку, сунул правую ладонь до самого запястья в розовую воду и отметил про себя, что она всё ещё тёплая, почти горячая.

– Загляните под ванну. Сообщите, если там что-то есть, – бросил он сержанту, вытирая руку платком, и перешёл к бельевому шкафу со стеклянными дверцами.

За его спиной раздался грохот – это Гатри, вооружившись полицейским фонариком, стремительно бросился исполнять приказ, и гулкое помещение наполнилось громким сопением.

В бельевом шкафу царил беспорядок. Кухонные полотенца, полотенца для ванных процедур, салфетки для вытирания пыли и даже кухонные прихватки были небрежно распределены по полкам как придётся, без всякой системы, из чего Тревишем заключил, что хозяйство на Камберуэлл-Гроув ведётся не лучшим образом. Заглянув на верхнюю полку и проведя по ней пальцем, он в этом убедился: слой пыли был таким внушительным, что вывод напрашивался сам собой – горничная в этом доме своим местом явно не дорожит.

– Нашёл, сэр! Там несомненно что-то есть! – донеслись из-под ванны ликующие возгласы Гатри. – Что-то очень подозри… А-а, нет… Это мышиный помёт, сэр.

Пока Тревишем, тихо закипая от безнадёжной глупости сержанта, которую тот с лихвой пытался компенсировать суетливым рвением, осматривал ванную и комнаты постояльцев в поисках орудия преступления, в гостиной под надзором бдительных констеблей томились неизвестностью артисты. Потрясение, вызванное случившимся, уступило место неподдельному горю, и каждый переживал его по-своему.

Арчи, с лица которого, казалось, отхлынула вся кровь, не издавал ни звука. Отвернувшись от всех, он сидел, прикрыв глаза и время от времени покачивая головой, как если бы вёл с кем-то безмолвный разговор, и собеседник раз от раза предлагал ему то, с чем он был не в силах согласиться.

Мардж и Эффи, вцепившиеся друг в друга, как утопающие на хлипком плоту, молча лили слёзы, утирая их одним платком на двоих. Имоджен Прайс по-прежнему сидела напряжённая, с очень прямой спиной, а Гумберт Пропп, ни на кого не глядя, презрев все на свете условности, старательно растирал её миниатюрные ладони, пытаясь согреть ледяные дрожащие пальцы, и