Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

себя выдаёт. По виду скромница из скромниц, а сама строила Арчи глазки и даже ездила с ним в Аделфи. По всей видимости, держала её за дурочку и думала, что никто ничего не узнает.

Лицо актрисы так недвусмысленно выдавало все её мысли, что Оливия невольно смутилась.

– О, надеюсь, я не помешала?

– Вовсе нет, – холодно ответила та. – Входите, если вам угодно.

Оливия заискивающе улыбнулась и попятилась. Через секунду она появилась на пороге с плетёной корзинкой, обвязанной ядовито-розовым муаровым бантом. По коридору за её спиной пробежала разгорячённая Эффи, и Оливия скорей прикрыла дверь, чтобы не возбуждать понапрасну любопытство главной сплетницы труппы.

– Прошу, мисс Бекхайм, примите в знак моей дружбы и моего восхищения вашим талантом, – она поставила корзинку на узкую кушетку, прикрытую лоскутным покрывалом, и осталась стоять, так как присесть ей не предложили.

Лавиния сверкнула глазами, но любопытство всё же победило. В корзинке обнаружились чудесные дары: пузатая бутылка французского ликёра, коробка шоколада «Виктория» и фунтовая баночка эпсомской лавандовой соли для ванн.

– Благодарю, – она сухо кивнула. – Откуда вы узнали про Бенедиктин?

– Меня просветил мистер Баррингтон, – простодушно призналась Оливия. – Недавно он был так любезен, что согласился дать мне пару советов о работе со зрительным залом. Мы поболтали о том о сём – но больше, конечно, о вас, мисс Бекхайм.

– Вот как? – тон Лавинии всё ещё отдавал ледком.

– О да! Мистер Баррингтон восхищается – и я, разумеется, тоже! – вашим актёрским диапазоном. Это поистине огромная редкость! И сегодня мы все убедились в этом! А как вас принимала публика!.. Мне никогда раньше не доводилось…

В комнату заглянула кудрявая головка Эффи Крамбл.

– Девочки, у вас тут что, секретная вечеринка? – шпионским шёпотом поинтересовалась она. – Все вас потеряли. И еды уже осталось немного: Джонни уничтожил почти все сэндвичи, а Арчи…

– Вот, держи, – Лавиния, стремясь от неё избавиться, быстро выдвинула ящик умывального столика и вручила ей жестянку с сардинами. – Мы придём через минутку-другую.

Разобиженная Эффи нехотя удалилась, и, когда за ней захлопнулась дверь, от холодности Лавинии Бекхайм не осталось и следа. Предложив гостье занять единственное кресло, сама она, вытянув длинные ноги, уселась на кушетку и принялась выпытывать, что ещё говорил о ней Арчи. Оливии пришлось на ходу выдумывать правдоподобные небылицы, которые было бы сложно опровергнуть и которые могли бы умилостивить актрису.

Расчёт её оказался верным. Лавиния Бекхайм, убедившись, что на её драгоценного Арчи никто не претендует, растаяла от вороха выдуманных комплиментов и даже откупорила бутылку Бенедиктина и вынула из коробки, стоявшей в углу, пару узких ликёрных рюмок из прозрачного зелёного стекла.

Она жеманно пригубила ликёр и блаженно прикрыла глаза, а после пустилась в воспоминания о своей сценической карьере, городах и странах, где ей довелось побывать, и многословный поток её речи невозможно было не то что прервать, но даже и направить в иное русло. Из коридора доносились торопливые шаги снующих с этажа на этаж актёров, их весёлые выкрики, полные радостного возбуждения. За хлипкой перегородкой, у хозяйки пансиона, захрипело радио, и сразу после этого раздался скрип плетёного кресла.

Пока Лавиния предавалась сладкой ностальгии по счастливым денькам, Оливия с любопытством оглядывала её комнату. Такая же узкая и тесная, как у неё самой, с окнами, выходившими на Камберуэлл-Гроув, она вся была загромождена шляпными коробками и чемоданами. Стены были сплошь увешаны старыми афишами, потёртыми на сгибах, акварельными рисунками с видами Кента и фотографиями, на которых легко можно было узнать юную Лавинию в сценических костюмах оперных героинь. Над кушеткой висел гобелен с изображением прекрасной Алкестиды – в белоснежном хитоне и с волосами, увитыми лентами, она застыла в смиренной позе перед тем, как добровольно сойти в царство мёртвых взамен горячо любимого супруга и тем сохранить ему жизнь. Над изголовьем кушетки, на узкой полочке, в серебряной рамке стояла фотография Арчибальда Баррингтона, сделанная двадцать лет назад, ещё во время Великой войны. На ней он был в форме пехотинца и вид имел бравый и решительный, ничуть не напоминавший его теперешний водевильный облик престарелого ловеласа.

Лавиния, заметив, куда смотрит гостья, с нежной печалью погладила серебряную рамку:

– Арчи прошёл всю войну, был представлен к награде, и только под самый конец получил ранение и попал во французский госпиталь. Я, мисс Адамсон, тогда чуть рассудка не лишилась от переживаний. Всё смотрела и смотрела на эту фотографию… Думала, сердце разорвётся. Я до сих пор делаю пожертвования тому монастырю, чьи монахини ухаживали за ним. Уверена, что если бы не их забота… Я бы не пережила эту потерю, – без всякого пафоса призналась она. – Только мужчинам не известно, что такое верность, мисс Адамсон, – она вдруг резко сменила тему, заговорив, по всей видимости, о наболевшем. – Они слишком слабы, чтобы бороться с соблазнами. Вот я, клянусь! – и Лавиния гордо вскинула подбородок: – Не сумела бы заставить себя даже посмотреть на кого-то другого, не вернись мой Арчи ко мне! Но от мужчин такого глупо ожидать. Вот и Рафаил, к сожалению, поддался чарам этой… – непроизнесённый вслух эпитет явно не относился к лексикону истинной леди, и она, смутившись, умолкла на полуслове.

– Полагаю, вы о мисс Бирнбаум? – невинно поинтересовалась Оливия.

– Да, мисс Адамсон, вы верно меня поняли, – в тоне Лавинии слышалась непримиримость, ничуть не ослабевшая от того факта, что женщины, называющей себя Люсиль Бирнбаум, больше не было среди живых.

– Неужели у мистера Смита были с ней… м-м-м… отношения? – уже зная, что сплетни заменяют актрисам и десерт, и хлеб насущный, Оливия изобразила жгучий интерес. – А ведь он такой сдержанный! В жизни не подумаешь…

– …Вот-вот! И все мужчины такие! Все без исключения! – с горячностью подхватила актриса. – Вы ещё очень молоды, мисс Адамсон, и не знаете… Хотя молодость – это ненадолго, – ревниво заметила она мимоходом. – Так вот, вы, мисс Адамсон, и понятия не имеете, как падки мужчины на подобных особ. Порочных, лживых, беспринципных, алчных… – долго бурлившая где-то глубоко злоба прорвалась наружу, и сейчас выражение лица Лавинии не имело ничего общего с той тщательно усвоенной когда-то в юности маской благопристойности, за которой истинная леди скрывает и свои мысли, и свои печали. – Я просто глазам не поверила, когда увидела, что Рафаил избавился от фотографии усопшей супруги, которую бережно хранил столько лет. Нет, вы только подумайте, – голос её возвысился, зазвенел праведным возмущением, в котором она, казалось, черпала силу, – полжизни хранить верность своей единственной любви, чтобы сразу после встречи с этой женщиной разорвать все связи с прошлым! Устремиться к этой легкомысленной и порочной особе, которая морочила