Странник - Александра Бракен

– Ими займутся, когда подъедут люди из госпиталя Кеннеди, – медленно, словно говоря с ребенком, ответил медик. – Сюда, пожалуйста.

Фельдшер сдал их врачу с осоловевшими глазами, который поспешно усадил их на койку и без единого слова принялся осматривать порезы и ожоги на Эттиных руках. Спустя некоторое время подошла медсестра, «пшеничная» блондинка, с ведром воды и тряпкой.

Джулиан не отрывал взгляда от человека на второй от него койке, тихо плакавшего, уткнувшись в шляпу.

– Давай помогу, моя сладкая, – с этими словами медсестра принялась смывать грязь и кровь, привезенные Эттой еще из Петрограда. – Плакать – это нормально. Поплачь – полегчает.

Не могу. Что-то холодное сомкнулось на ее сердце, так что она даже не чувствовала, как врач зашивает особенно неприятный порез без обезболивания. Она не видела, как Джулиан отодвинулся на самый край, чтобы медсестра могла поднять ее ноги и уложить на койку.

В каком-то странном полусне Этта смотрела, как врачи, сестры, военные и семьи раненых двигались среди коек и занавесок, разгораживавших огромное пространство склада на импровизированные комнатки.

– Прекратите… – голос соседки срывался от волнения. – Меня не нужно осматривать.

– Мадам, вас нужно осмотреть. Если позволите, я продолжу, это не займет много вре…

– Вы что, английских слов не понимаете? – перебила его женщина тоном, сочащимся ядовитой смесью страха и напряжения. – Я НЕ ХОЧУ, чтобы вы ко мне прикасались.

Этта открыла глаза, вытянув шею, чтобы посмотреть, что происходит. Врач, закончивший ее зашивать, подошел к другому, оказавшемуся в центре скандала. Чернокожему.

– Давай я ею займусь, Стивенс, – сказал он. – Скоро придет новая смена. Уверен, твоя помощь нужнее снаружи.

– Почему… – Джулиан некоторое время сидел так тихо, что Этта успела подумать, что он куда-то отошел. – Почему здесь пустые койки, а люди ждут снаружи?

Он не обращался ни к врачам, ни к медсестрам или пациентам, ни к кому конкретно. В его голосе слышались безумные нотки, привлекавшие нервные взгляды.

– Я хочу, чтобы ты объяснила мне, почему…

– Потому, – пробормотала Этта, – почему ты никогда толком не готовил своего брата. Потому, почему ему пришлось подписать контракт, просто чтобы иметь возможность путешествовать. Потому, – продолжала она, – почему никто в жизни не считал его членом вашей семьи!

Джулиан повернулся к ней:

– Это не правда! Все не так! Ты понятия не имеешь…

«Вероятно, – задумалась Этта, – привилегированное положение сделало Джулиана за годы путешествий слепым к чужим страданиям. И, возможно, лишь потрясение такой силы могло пробить панцирь его уверенности в своей правоте, которую укрепляли белая кожа, мужской пол и капитал». Этта нисколько не сомневалась, что как наследника его оберегали от самых страшных годов, просто чтобы не дать погибнуть, но она также была уверена, что Джулиан никогда не был способен видеть дальше собственного носа, когда речь заходила о других людях.

Или же он относился к путешествиям как, судя по всему, все остальные Айронвуды: они снова и снова абстрагировались от порядочности, чтобы играть роли, которые требовала от них каждая эпоха. Они столько перевидали, что, должно быть, утратили чувствительность, ведь и она сама, глядя на страдания героев кино, никогда не погружалась в их жизнь полностью, сохраняя эмоциональную дистанцию. Кино никогда не ощущалось как реальная жизнь, не в прямом, чувственном смысле.

Вот что творило с людьми путешествие во времени: не с самими путешественниками, но с их жертвами – обычными людьми, которые не могли чувствовать переворота песочных часов истории, пока не начинали задыхаться.

Руки Джулиана безвольно висели по бокам, слегка повернутые ладонями вверх, словно он взвешивал шансы каждого, лежавшего на койках, выжить или умереть. Он закрыл глаза, дыша часто и поверхностно, на лице проступила усталость. Бессилие.

– Запомни это, – сказала она ему. – Запомни, что ты сейчас чувствуешь.

Каково это – жить в мире без возможности его изменить, во власти того, что многократно сильнее тебя. Не в состоянии даже час побыть господином своей жизни. Каково жилось Николасу, пока он не нашел в себе ту силу, которую она так в нем полюбила, и не вырвался в море.

Этта уткнулась лицом в грубую ткань, застилающую койку, и целиком сосредоточилась на собственном дыхании, подавляя прилив стыда и гнева.

Я должна это остановить. Один-единственный человек по приказу Айронвуда запустил бедствие. Взрыв не просто убил царя, его последствия распространялись, как и говорил Генри, словно круги по воде, рассекая миллионы и миллионы невинных жизней. Впервые в жизни Этта почувствовала в себе готовность убить.

– Нам нужно уходить, – напомнила она Джулиану. – Нужно найти твоего деда – астролябия у него, мы еще можем все поправить.

Джулиан покачал головой, зажимая лицо ладонями.

– Я не могу вернуться. Не могу.

– Готовы списки выживших, – услышала она тихий голос. – Я проведу вас, если хотите. Но списки – только по этому полевому госпиталю. Другие должны поступить к вечеру.

Краем глаза Этта увидела, как медсестра повела Джулиана к входу, где наборщик настукивал рукописные списки на больших листах оберточной бумаги. Те, кто мог встать с койки, встали, заполняя крошечное пространство перед входом. Очередь снаружи тоже пошла вперед, прорываясь к бумаге в сплетении рук и ног, пока жаждущие едва не начали карабкаться друг на друга, чтобы лучше разглядеть.

Когда Этта снова увидела Джулиана почти двадцать минут спустя, та же медсестра все так же вела его к дальнему углу склада, отгороженному стерильной белой занавесью.

Этта вскочила и пошла за ними, собираясь с силами в ожидании очередного удара. Или няня жива, или Джулиана вели на опознание. Догнав его, Этта захватила конец наставлений медсестры:

– … должны носить маску. И постарайтесь не трогать ее – ожоги очень чувствительные.

– Понимаю, – кивнул Джулиан, взяв у молодой женщины перчатки и маску. Ее чистенькая форма казалась чудом на фоне едва управляемого хаоса вокруг. Бросив на них обоих сочувственный взгляд, она их оставила.

Этта натянула положенные ей перчатки. Она выжила. Крохотное бесценное чудо.

– Сказали, она долго не протянет, – с наигранной легкостью сообщил ей Джулиан. Ей было хорошо знакомо это чувство усердного преодоления: заставить себя подняться над болью, чтобы она тебя не парализовала. – Воздух в Бруклине был таким горячим, что ей обожгло легкие.

Этта коснулась его руки.

– Мне так жаль.

Он пожал плечом:

– Я бы хотел спросить ее кое о чем, если она может ответить. Но главное… думаю, я…

Джулиан так и не закончил. Глубоко вдохнув и пригладив волосы, он отвел занавеску в сторону.