Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем

Висбаден, на один из грандиозных курортов того времени, и однажды звездной ночью стоял у окна большого игорного казино и наблюдал, как женщины в мехах и драгоценностях и мужчины в моноклях и каре медленно двигались по золоченым и зеркальным залам под тяжелыми люстрами, где, как он говорил позже, «для меня все выглядело прекрасно!». Через несколько месяцев отец отправил его с очередной деловой миссией в Шлезвиг-Гольштейн, а из Шлезвига он должен был посетить небольшой остров у побережья, находящийся в получасе плавания на лодке, что стало его первым морским путешествием. Его укачало и там, и там, а когда он вернулся в Германию, то сказал: «Меня укачало, но мне не следовало укачивать, потому что я еду в Америку». Отец посмеялся над ним.

Отец Адольфа послал в Нью-Йорк агента, который должен был стать торговым представителем фирмы, но оказалось, что этот человек не настолько надежен, как предполагал старший Льюисон. На его место были посланы два старших брата Адольфа, Юлиус и Леонард, которые вскоре написали домой в Германию письмо с просьбой прислать еще одного брата.

Отец Адольфа знал, что у Адольфа «либеральные наклонности», и Сэм, как обычно, опасался, что, оказавшись в Америке, Адольф откажется от ортодоксальных взглядов. Но в конце концов Сэм согласился. Адольфу предстояло плыть на гамбургско-американском пакетботе «Хаммония», и на протяжении всего пути по Эльбе на тендере отец читал ему лекции о важности соблюдения диетических законов, просил поклясться никогда не отступать от догматов своей веры, и Адольф «пытался обещать». Когда юный Адольф стал подниматься по трапу, отец страшно разволновался и закричал: «Естественно, что и ты должен расстроиться, сын мой!». Но Адольф ничуть не расстроился. И когда отец взял его за руку и сказал: «Если ты пообещаешь не плакать, я тоже не буду плакать», Адольф Льюисон несколько минут стоял, пытаясь заплакать, чтобы порадовать отца, но, как он писал позже, «я не мог распутаться. По-моему, плакать было не о чем». Это был самый счастливый момент в его жизни.

Когда он добрался до Нью-Йорка — это был 1867 год, всего через два года после того, как его современник Якоб Шифф совершил свое первое путешествие в Америку, — Адольф написал отцу домой:

Город не оставляет желать ничего лучшего.... Все настолько грандиозно и оживленно, насколько это возможно. Жизнь здесь не только соответствует моим ожиданиям, но даже превосходит их. У нас очень хорошие комнаты, которые, конечно, стоят тоже неплохих денег ($55,00 в неделю с питанием, на Бродвее). Рабочее время — с восьми утра до половины шестого вечера без перерыва, но потом у тебя есть вечер для себя.... Мне это очень нравится, так как в Гамбурге я общался с незнакомыми людьми. Я прекрасно лажу с моим английским».

Он также заверил отца, что, «разумеется», фирма не ведет дела в субботу. Это заверение он должен был повторять до самой смерти отца, хотя на самом деле все было наоборот.

«Что меня возмущало, — писал он в неопубликованных мемуарах, надиктованных в старости, — так это то, что мой отец был настолько привержен строгим ортодоксальным формам, что настаивал на том, чтобы мы полностью посвятили себя этому образу жизни, отбросив все остальное, что может помешать ему». В Нью-Йорке мальчики Льюисоны купили немного сала для экспорта в Гамбург. Когда старый Сэм Льюисон узнал об этой сделке, он отправил мальчикам телеграмму с приказом немедленно избавиться от сала; он не хотел его принимать и отказывался иметь с ним дело. Он мог торговать свиной щетиной, потому что щетина была несъедобна. Но сало было съедобным и нарушало кошерные ограничения. Согласно субботним правилам, ортодоксальный еврей не должен был иметь при себе ничего, кроме одежды, если только она не находилась в закрытом дворе. У Сэма Льюисона не было двора, и, как заметил Сэм, поскольку городские ворота в субботу не закрывались, весь город тоже не мог считаться двором. Это означало, что ничего нельзя было носить с собой, даже носовой платок. Если кому-то из его детей в субботу требовался носовой платок, Сэм говорил, что платок должен быть повязан на руке, то есть носить его как часть одежды.

Сэм Льюисон не разрешал носить с собой в субботу даже ключ от своего дома. Так как приходилось приходить и уходить, а Сэм не любил звонить в собственную дверь, ключ от дома в пятницу ритуально клали на небольшой выступ за дверью, рядом с замком, чтобы в субботу им можно было пользоваться, не нося с собой. Адольф никогда не мог понять, зачем отец вообще запирает дверь.

В доме нельзя было зажигать огонь с заката пятницы до заката субботы. В прежние времена некоторые еврейские соседи Сэма в Гамбурге в пятницу приносили горячие блюда в общественную печь, где они сохранялись до субботы. Но поскольку это было связано с переносом горячих блюд из общественной печи в дом в субботу, Сэм не разрешал этого делать, и Льюисоны ели в субботу только холодные блюда, даже в самую холодную зиму, в холодном доме. «Каждую субботу и каждое праздничное утро, — писал Адольф, — мы все были в синагоге. Наверное, так же поступал и Иисус Христос, ведь в Новом Завете говорится, что он изгнал из храма меновщиков денег и что иногда он проповедовал в синагоге». Он добавил, несколько лукаво: «Как благочестивый иудей, он должен был посещать синагогу, хотя я полагаю, что под конец жизни власти не разрешали ему проповедовать. Возможно, если бы он появился сегодня и проповедовал так же радикально, как тогда, его бы не пустили в более консервативные христианские церкви».

Изучая «Фремденлист», Адольф заметил, что немецкое общество его времени жестко стратифицировано. Ни один бизнесмен, купец или профессионал не мог быть облагодетельствован «фон», его не принимали при дворе. Дворяне и простолюдины не смешивались, не общались и даже не признавали друг друга — это было непреложным правилом. Дворянство, как и недворянство, было стратифицировано внутри себя. Каждый немец принадлежал к своему Kreis, своей маленькой группе, и любое общение между этими группами не только не делалось, но и считалось опасным. Смешение сословий приводило к беспорядку, а этого состояния немцы боялись больше всего. Жена врача не разговаривала с женой архитектора, жена архитектора не разговаривала с женой купца. Так продолжалось вплоть до того, что жены портных отказывались разговаривать с женами сапожников. Еврей, разумеется, занимал свое изолированное положение, и Адольф, который хотел иметь друзей почти так же сильно, как хотел быть богатым, приехал в Америку