Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем

Я был более несчастен, чем могу сказать, оказавшись впервые за пятнадцать лет в положении, когда мы с Вами не могли идти рука об руку.... Я верю, что Ваши собственные интересы и интересы тех, кого мы представляем, можно связать так тесно и выгодно, что вскоре мы все почувствуем, что то, через что пришлось пройти в течение последних нескольких недель, было не напрасно».

Он был совершенно прав, и Морган согласился. Вскоре после паники Морган создал холдинговую компанию Northern Securities Holding Company для защиты интересов Хилла и, сделав жест, который Морган, должно быть, сделал с большим трудом, предложил Гарриману войти в совет директоров и иметь право голоса в новой компании. Это было первое вхождение Гарримана в совет директоров J. P. Morgan, и, по крайней мере, на какое-то время все остались довольны. Гарриман и Хилл, как выяснилось, никогда не имели ничего против друг друга в личном плане. Они радостно приветствовали друг друга словами «Привет, Нед!» и «Привет, Джим!». Джим Хилл показал, как сильно он продолжает восхищаться Шиффом, отправив ему не один, а два своих портрета, на что Джейкоб написал в ответ: «Немного найдется людей, с которыми я общался в течение своей деловой карьеры, к которым я испытывал бы такую большую и настоящую привязанность, как к Вам».

Казалось, что последнее слово всегда остается за Шиффом. Спустя долгое время после того, как сражающиеся гиганты пожали друг другу руки и помирились, Шифф написал своему другу сэру Эрнесту Касселю о том, как он «очень привязался» к «дорогому Моргану» и как «очень услужлив и внимателен ко мне» был Морган, «особенно после дела Northern Pacific». Он прекрасно понимал, что именно его интересы привели нас к конфликту». Шифф, проявивший себя как сильный боец, был также эффективным миротворцем.

Во время «Северо-Тихоокеанского дела» имя Отто Кана упоминалось лишь как одного из «лейтенантов» Шиффа. Но, возможно, он и не играл в этом эпизоде большой роли, однако очень внимательно наблюдал за происходящим со стороны. Кан всегда настаивал на том, что Джейкоб Шифф научил его всему, что знал сам, и Кан, видимо, хорошо усвоил его уроки. Через несколько лет после паники Кан в ходе оживленной борьбы в Duveen's сумел перехватить картину Франца Хальса у следующего по старшинству участника торгов за 500 000 долларов. Тем, кого он перебил, был Дж. П. Морган.

За «битвой гигантов» Кун и основатель Loeb's, старый Соломон Лоеб, наблюдали издалека и с ошеломленным изумлением. Он никогда не доверял железным дорогам, и масштабы того, что делал его зять, были для него непостижимы. Прошло два года с тех пор, как он побывал в офисе Kuhn, Loeb. В его голубых глазах появился грустный оттенок, и он все чаще стал задумываться о своем здоровье. Когда в его присутствии упоминали о каком-либо заболевании, он кивал и жалко говорил: «Да, у меня тоже такое было». (Однажды, после того как семейный врач вылечил Бетти от жалоб, доктор спустился вниз, чтобы сообщить Соломону о состоянии его жены. Когда он уже собирался произнести привычную фразу, доктор поднял руку и сказал: «Мистер Лоеб, уверяю вас, что такого у вас не было».) Соломон любил, чтобы Бетти суетилась вокруг него, и ревновал ее к каждой минуте, которую ей не удавалось провести с ним. После обеда она играла для него на пианино, но он даже ревновал ее к музыке и прерывал игру, чтобы сказать: «Бетти, я не знаю почему, но у меня что-то странно болит». И она прерывала игру, чтобы помочь ему.

В их лагере в Адирондаках его чувствительная кожа страдала от колючей жары, и она укладывала его и в свои семьдесят лет припудривала, как ребенка. Она также утешала его огромными порциями еды; они стали двумя маленькими пухлыми старичками, которые бесконечно переживали друг за друга. В пятидесятилетнем возрасте у Бетти развился диабет, и ей сказали, что в Йом Кипур поститься нельзя. Тем не менее, она считала, что поститься нужно, и выработала тактику, которая, по ее мнению, удовлетворяла трем причинам: предписаниям врача, ортодоксальным взглядам ее зятя Якова и ее аппетиту. В Йом-Кипур она не садилась за обеденный стол, а приносила себе на крыльцо дома несколько маленьких порций еды — таким образом она чувствовала, что не постится, но и не ест.

Однажды летом Соломон увидел, как Бетти потянулась за очередной порцией пирога «Нессельроде», который ей запрещала диабетическая диета, и воскликнул: «Бетти, не надо!». Но неукротимая Бетти, чья воля в любой день могла сравниться с волей мужа, ответила: «Мне все равно, если это будет стоить мне десяти лет жизни. Я возьму вторую порцию этого превосходного десерта». С легкой улыбкой она сделала это и через несколько часов умерла. После ее смерти Соломон стал похожим на шелуху человеком. Он умер чуть больше чем через год, в 1903 году.

27. «БОГАТЫЙ ЛЬЮИСОН»

У отца Адольфа Левисона была любопытная теория. Он рассказал сыну, что пасхальные мацоты, или афикомены, при правильном освящении обладают особым свойством: если бросить кусочек этого пресного хлеба в море, то он успокоит воду. Отец Адольфа говорил, что знает об этом, потому что сам однажды попробовал, и это сработало. В 1867 году, когда Адольфу было восемнадцать лет, он переплывал Атлантический океан, чтобы попасть в Америку, и взял с собой одну из этих благословенных мацот. Корабль попал в шторм, и юный Адольф, держась за поручни, бросил свой афикомен в воду. Но ничего не произошло. Это была одна из его последних попыток соответствовать ортодоксии отца. Она символизировала его разрыв с прошлым.

Адольф родился в Гамбурге, младшим из семи детей Сэма и Джули Левисон. Он был пухлым, молчаливым, замкнутым ребенком, преданным своей матери. Однажды днем, когда ему было шесть лет, он сидел с ней, когда она вдруг сказала, что у нее немного кружится голова. Через несколько минут она умерла. Вскоре после этого отец снова женился и создал вторую семью. Вскоре в ней появилось еще четыре сына. Адольфу, изгою, отец приказал в течение года ежедневно посещать синагогу и читать кадиш — сиротскую молитву.

Старший Левисон занимался бизнесом, который велся в семье с 1740 г., — торговлей шерстью, щетиной, конским волосом, страусиными и другими декоративными перьями, а со временем и металлами. Сэм Льюисон гордился своей репутацией бизнесмена и тем, что его называли «богатым Льюисоном» (der reiche Lewisohn). Он также гордился своей родословной, которую