Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Музей политической истории России, хоть и находится напротив Петропавловской крепости и оттого пропускает мимо себя толпы туристов, в список обязательных для посещения гостями города объектов никак не входит. Сколь свеж и хорош он снаружи, столь пыльным и мрачным кажется под влиянием корректного названия его содержание. Но это большая ошибка.

В этот музей стоит не только зайти, но и просто обязательно надо ходить время от времени, особенно с детьми, рожденными после 1990 года, для которых и дисковый телефон-автомат, и пишущая машинка, и магнитофон с бобинами все равно что примус или кандалы – предметы непонятного назначения. Ядерная смесь из фотографий, документов, бытовых вещей, звукозаписей, инсталляций дает ощущение большой Истории и тебя самого в ней, без которого, увы, никакие призывы к патриотизму не работают. Здесь коробочки от лекарств в витрине, посвященной диссидентскому движению и принудительной психиатрии, кандалы царских тюрем, солдатики, расставленные в то самое каре на Сенатской площади в декабре 1825 года, и чад коммунальной кухни с тремя керосинками на один столик в своей документальности равноправны с хронологическими таблицами, цифрами, цитатами и прочими фактами. Судя по количеству детей, которых привели сюда в выходной день, зрители это очень ценят.

Олимпийский проект музея сделан по тому же рецепту. Велосипед начала века, афиши, фотографии, штанги, гири, коньки, футбольная форма, шахматы и шахматные партии в интерактивном режиме, старый телевизор с самыми знаменитыми матчами Харламова и его команды, Олимпиада-80, Белоусова и Протопопов, Роднина (без Зайцева), Яшин, кубки, медали, слезы чемпионов на пьедестале.

Стандартный набор оживает от нескольких простых вроде бы экспозиционных приемов. Некоторые фотографии увеличены и напечатаны на прозрачных листах высотой метра в три. Великан Иван Поддубный, девушка с веслом, гордый досаафовец, великий фигурист Николай Панин-Коломенкин в таком формате приобретают черты античных атлетов и, значит, из исторического факта переходят в разряд больших мифов. Что и требовалось доказать.

Второй прием еще проще, но, честное слово, работает наотмашь. Десятки бодрых цитат из речей и постановлений партийных вождей, противопоставляющих советский народный спорт развлечению для богатеньких на загнивающем Западе, меркнут перед несколькими запаянными в пластик копиями документов с грифом «Совершенно секретно», разложенными то тут, то там в залах. Одна история резолюций Андропова на документах, касающихся позволившего себе «ряд клеветнических заявлений относительно советской действительности» «невозвращенца и изменника родины» гроссмейстера Корчного и его оставшейся в Ленинграде семьи, чего стоит. В 1978–1979‐м, накануне Олимпиады, председателю КГБ нечем было больше заняться, как заботиться о том, чтобы семью оставшегося в Нидерландах шахматиста не выпустить в Израиль, а сына, дабы совсем уж неповадно было, забрить в армию.

История, рассказанная на этой выставке, не совсем о спорте. Она о спорте как о разменной карте в политических играх. О том, что так было с самых первых лет большевистской власти. О том, что новое тело нового человека строилось с прицелом на его лучшее использование во благо воюющей родины. О том, что система погони за медалями и титулами уменьшает доступность спорта для тех, кому чемпионами не стать. Но и о том, что отказ от мощной системы спортивных школ губителен. А еще о том, что история спорта есть неотъемлемая часть истории нашей страны и она безумно интересна.

7 марта 2014

Сброд тонкошеих вождей

О картине Дмитрия Налбандяна «Речь С. М. Кирова на 17‐м съезде партии»

Музей политической истории России в Петербурге сделал выставку одной картины. Жанр не новый: иногда сама картина того стоит, иногда ее история делает событие значимым, иногда такие выставки устраивают от бедности выбора или мысли. Но это не тот случай. Это выставка такой картины, о которой классик марксизма-ленинизма спокойно мог бы сказать свое «очень своевременная». Сказать, что это радует, никак нельзя. Зато заставляет смотреть в оба.

«Речь С. М. Кирова на 17‐м съезде партии» написана в 1935 году. Этот заказ 29-летний Дмитрий Налбандян получил сразу после завершения «съезда победителей», и картина стала первым монументальным полотном будущего мастера советской официозной живописи. Здесь все уже почти так, как будет в его многометровых портретах, одах Владимиру Ильичу, Иосифу Виссарионовичу и Леониду Ильичу: горизонтальный формат, грязноватая «академическая» палитра, остатки былой модернистской роскоши в виде чуть размытых контуров, пафосность избранного момента. Но есть и отличия, которые, конечно же, отсюда выглядят значимыми.

«Речь Кирова» написана с фотографии. Отсюда странно перекошенное лицо главного героя, которого именно с таким оскалом поймал во время знаменитого пламенного выступления фотограф. Скорее всего, и другие фигуранты написаны с фотографий (а как еще было писать), но разнобой в позах и взаимоотношениях действующих за спиной Кирова лиц рассказывает свою историю. В картинах Налбандяна персонажей поименно можно назвать всегда, но чем дальше, тем их становится больше. В «Речи Кирова» члены политбюро ЦК ВКП(б) сидят плечом к плечу, но при этом разреженно, и пространства между ними обретают политический смысл. В президиуме за спиной Кирова сидят (слева направо): Калинин, Микоян, Каганович, Жданов, Ворошилов, Сталин, Молотов, Орджоникидзе. Понятное дело, что Сталин выдвинут чуть вперед и кажется выше, чем все остальные. Все слушающие Сергея Мироновича смеются, все аплодируют. Старик Калинин отвернулся к Микояну, словно приглашая его похлопать вместе со всеми. Каганович опустил руки, но тоже довольно ухмыляется. Здесь нет, как потом часто будет у Налбандяна, массовости. Композиционно товарищи начальники делятся на пары, только вождь народа ни на кого не глядит, его взгляд направлен в будущее, а может и в вечность.

Чем же вызвано такое веселье? Названный «съездом победителей» XVII съезд ВКП(б) провозгласил построение фундамента социализма в СССР, а также возвел в норму партийной жизни культ Сталина. Здравицы и похвалы лились рекой, ни одно выступление не обходилось без правильных слов о «мудром руководителе». Речи членов политбюро, наркомов, секретарей республиканских и областных партийных организаций буквально пестрели эпитетами «великий», «гениальный», «гениальнейший», никогда ранее не употреблявшимися на партийных съездах. Историки подсчитали, что имя Сталина на съезде прозвучало более 1500 раз. В выступлениях Кагановича оно было употреблено 37 раз, Орджоникидзе – 40 раз, Микояна – 50 раз, Косиора – 35 раз.

На фоне этой патоки разыгрывался другой важный сюжет: окончательный разгром оппозиции. Оппозиция каялась: «правые уклонисты» Бухарин, Рыков и Томский; бывшие троцкисты Пятаков, Радек, Преображенский; «ленинградская оппозиция» Зиновьев и Каменев; лидер «право-левацкого блока» Ломинадзе. В их речах восхвалений Сталина было едва ли не больше, чем в речах верных соратников усатого диктатора. Это не помогло ни тем, ни другим. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на XVII съезде партии, около 100 были арестованы и расстреляны в 1937–1938 годах как «враги народа». Из 1966 делегатов того же съезда с решающим и совещательным голосом были осуждены за контрреволюционные выступления более половины – 1108 человек. Название «съезд расстрелянных» закрепилось за XVII съездом куда прочнее, чем звание «съезда победителей».