Амнезия - Сэм Тэйлор

В моем голосе ледяное презрение.

— Я вас видел… вас обоих.

— Джон, я… — Кровь бросается Ивэну в лицо. — Прошу, входи, и тогда я все…

— Значит, ты ничего не отрицаешь?

— Зачем? Но, Джон, ты вообразил себе вовсе…

— Когда это началось?

— Еще до того, как ты узнал Анжелину. Садись, и я расскажу тебе всю историю от начала до конца.

С непроницаемым лицом я продолжаю стоять, а он рассказывает историю их отношений с Анжелиной. Как бы ни хотелось мне считать его слова ложью, история эта так поразительно совпадает с признаниями Герарда Огилви, что, если отбросить в сторону мысль о сговоре, приходится признать, что слова Ивэна — чистая правда.

— Я не лгал тебе, когда говорил, что любил Анжелину, но раньше я никогда не вдавался в подробности. Когда мы познакомились, ей исполнилось восемнадцать, а мне — девятнадцать. Анжелина была помолвлена с неким французом по имени Лорен де Силва. Он жил за границей, и виделись они редко. Я был достаточно… э-э-э… искушенным восемнадцатилетним негодяем и в глазах Анжелины прочел, что она далеко не невинна. Чувственный голод сквозил в каждом ее движении, во всей повадке, заставляя не верить жеманным словам. Однажды на каком-то богатом приеме она несколько мгновений пристально и отстраненно разглядывала меня, затем, не говоря ни слова, резко отвернулась и стала подниматься по лестнице. Краем глаза я заметил, что она достигла площадки второго этажа и вошла в какую-то дверь. Мы не сказали друг другу ни слова, но я мог поклясться, что Анжелина ждет меня. Об остальном ты и сам догадаешься. Ах, Джон, я так виноват перед тобой! Все эти годы я пытался предупредить тебя, разве не помнишь? Я же говорил, что она не стоит тебя, и лучшее, что ты можешь сделать, — это забыть ее. Наверное, я старался недостаточно…

Глаза Ивэна наполнились слезами. Я никогда еще не видел его таким жалким. Но во мне не было сочувствия.

— Ты собираешься жениться на ней?

— Жениться? — Он с трудом удержался от смеха. — С чего ты взял? Уже давно наши отношения ограничиваются только постелью. Я любил ее, но никогда не открывал Анжелине своего сердца. Ей нравится во мне именно моя распущенность. Малейшее проявление сентиментальности — и нашим отношениям пришел бы конец. Ее бывший жених, де Силва (впрочем, как и Герард Огилви после него), был положительным и воспитанным джентльменом. Неудивительно, что порой Анжелина уставала от их правильности и страстно хотела чего-нибудь прямо противоположного. И именно это она находила во мне. Да, сегодня в наших отношениях многое изменилось. Анжелина говорит, что любит меня, но я знаю ее слишком хорошо, чтобы верить. Ее чувства изменчивы, словно ветер, который…

— Разрушает все на своем пути?

— …все время меняет направление. Джон, мне правда жаль. Уже уходишь? Постой, давай поговорим. Для меня наша дружба гораздо дороже…

Я не желал больше слушать эту ложь. Развернувшись, я вышел из квартиры Ивэна и не останавливался, пока не очутился в своей одинокой и неприветливой комнате. Не раздеваясь, я рухнул на кровать и погрузился в бушующий океан.

Проснувшись на следующее утро, несколько мгновений я не сознавал того, что случилось вчера. Затем воспоминания вернулись. Разговор с Ивэном не был сном. Они с Анжелиной были любовниками много лет. Наверняка даже тогда, когда мы… Нет, я не мог пятнать подозрением единственный рай, который мне довелось познать. Неужели наша любовь была опорочена… нет, не верю, не сейчас. Одно я знал наверняка — теперь я утратил Анжелину навсегда. Анжелину и Ивэна. И главное, в каком-то глубинном, истинном смысле утратил себя самого. Некогда узрев рай, я оказался в аду кромешном.

Стоит ли удивляться, что я искал забвения. Не вылезал из пабов в Сохо. Не помню их названий, для меня все они сливались в смутное чередование лиц и тел. Я так напивался, что едва мог стоять на ногах. Но спасительное забвение не приходило. Помню, как вываливаюсь из очередного паба, какая-то женщина бранит меня за то, что испачкал ее порог, и неожиданно я оказываюсь рядом с Темзой.

Ночью воды реки кажутся черными. Река похожа на гигантский ночной горшок, куда смывается все лондонское дерьмо. Сколько раздутых трупов самоубийц и невинных жертв выловят завтра из ее ядовитых вод? А скольких так и не выловят? Я ощущаю себя насекомым, пятнышком грязи, потерянным в громадном лабиринте этого Вавилона, этого города страха. Я поднимаю глаза к небу — звезды скрыты пеленой смога — и вздрагиваю. Даже если Господь существует, разве сможет он разглядеть мои мучения сквозь этот покров? Он давно уже предоставил людям самим разбираться со своими судьбами. Внезапно мне открывается жестокая правда: я один на всем белом свете, и никого не заботит, жив я или мертв. Меня переполняет жалость к себе. Чего ради длить эти мучения? Пусть я изрядно пьян, но соображаю еще достаточно четко. Чаша моего терпения переполнилась. Я чувствую, что никогда еще не видел мир так ясно, как теперь.

И я решаю прервать этот затянувшийся кошмар, эту агонию и наконец-то выйти из лабиринта. Но даже в глубине своего отчаяния я не могу забыть (а уж тем более простить) этих двоих. Людей, доведших меня до предела. Ивэна и Анжелину. Пошарив в кармане, я вытаскиваю оттуда свой старый сыщицкий блокнот и огрызок карандаша. Вырываю страницу и пишу предсмертную записку — так бегло, словно кто-то диктует мне. Затем раздеваюсь, подпираю листок ботинком и ныряю в черные воды.

Боже милосердный, какой холод! Меня подхватывает течение. Я не слишком хороший пловец, и мне недолго ждать, пока чудовищные губы реки поглотят свою жертву, подобно тому как они поглотили множество невинных душ до меня. Нужно только держаться в середине потока, подальше от берега, и успех обеспечен. Но я оказываюсь жалким трусом! В последний миг во мне срабатывает какой-то звериный инстинкт. Словно безумный, я из последних сил гребу к северному берегу.

Доплыв до него, голый и дрожащий, я падаю навзничь. Я не ощущаю ни облегчения, ни радости. Все то же черное отчаяние. Я начинаю понимать, что забвение — не для меня, как бы отчаянно я к нему ни стремился. Выбравшись на набережную, я вспоминаю про одежду. Наверняка до нее теперь не меньше нескольких миль. Я страшно устал, но в мозгу уже рождается коварная мысль, как воспользоваться ситуацией и отомстить моим обидчикам. Для мира я умер. Когда завтра полицейские обнаружат мою одежду и записку, к какому заключению они придут? Они непременно допросят Ивэна и Анжелину, и тогда мои враги узнают, что я умер и случилось это по их вине. В какие мучения я их ввергну! Как буду упиваться их страданиями. И самое главное, я наконец-то перестану быть Джоном Прайсом. Этот червяк, этот несчастный безумец исчезнет без следа, а я стану новым человеком.

И вот, на обратном пути, замерзший и испуганный, я рождаюсь во второй раз. Проходя мимо домов где-то в районе Фаррингдон-роуд, я замечаю выпавший из почтового ящика конверт. Машинально я поднимаю его и читаю свое новое имя — Мартин Твейт.

Несколько дней я лежу в горячке, а когда нахожу в себе силы, чтобы подняться с постели, мои враги уже знают правду. Я понимаю это по их трагическим лицам и скорбно опущенным плечам. С каким мрачным удовлетворением наблюдаю я, как они оплакивают меня! Каждый проблеск сожаления в их глазах бальзамом проливается на мою душу. Облачившись в одежду с чужого плеча, я неустанно выслеживаю их. Иногда я подбираюсь так близко, что слышу их разговоры. Они никогда не упоминают моего имени, но я безошибочно угадываю, о чем они думают, по коротким печальным репликам, виноватым взглядам и недомолвкам.