Политики, предатели, пророки. Новейшая история России в портретах (1985-2012) - Сергей Черняховский

Они могут также раздраженно иронизировать по поводу того, когда в тех или иных выступлениях Кургинян начинает в лицах описывать, что и в какой момент сказал на том или ином закрытом совещании тот или иной носитель высшей государственной власти в России и бросать негодующе: «Ну, он что, под столом там сидел?», но проходит год-другой, выходит интервью с одним (возможно — уже отставным) из участников упомянутого совещания, который почти дословно воспроизводит то, что вызвало некогда такую недоверчивую реакцию.

Это — очень давние истории. Есть и много более близких к сегодняшнем дню, о которых еще кто-нибудь со временем расскажет.

Но, среди прочего, интересно и то, что обрушение пирамиды ГКО в августе 1998 года было математически смоделировано и предсказано Кургиняном в одном из докладов на клубе «Содержательное единство» в 1994 году. Причем не только как факт, не только с указанием года, но и с указанием августа, как конкретного срока этой катастрофы.

Конечно, Кургинян — не традиционный марксист, как и не традиционный коммунист.

Эта нетрадиционность, имеет как минимум несколько проявлений на разных уровнях.

Прежде всего, его идеологические пристрастия не втиснуты в удручающе узкий футляр терминологии позднесовестких учебников «марксизма-ленинизма». Как в том отношении, что это просто другой, боле образный и эмоциональный язык, так и в том, что ему свойственно, естественное, в отличие от языка скучных партийных пропагандистов, обращение к терминологии и понятиям реальной послемарксовой политической науки и политической технологии.

Хотя на самом деле все используемые понятия и выводы — практически ни в чем существенном не противоречат общим научным законам марксизма. И лишь прописывают их действие применительно к эпохе, через сто шестьдесят лет после написания Манифеста и через сто лет после эпохи творчества Ленина.

Второй момент его нетрадиционности — это совмещение трех приоритетов: левой коммунистической ориентации, твердой власти, и признания ценности Империи. Левые обычно видят в слове «империя» лишь смысл «империалистического государства» — для Кургиняна Империя — это нечто вроде интернациональной Коммуны (или Советов) — это пространство, охваченное действием коммунистического проекта и расширяемое во имя этого проекта действием сильной коммунистической власти. При этом левые, в большинстве своем, давно отказались от идеи «диктатуры пролетариата». Кургинян, при всей своей нетрадиционности — один из последних ее носителей. Или один из первых, кто вновь разжигает пламя этой идеи. Просто он видит в «пролетариате» не традиционного молотобойца — что неплохо, но недостаточно, а того, кого видел Маркс — лично свободного человека, не обладающего собственностью на средства производства и вынужденного продавать свою рабочую силу. Но при этом Кургинян просто помнит или понимает то, чего не помнят или не понимают коммунисты-традиционалисты — что одна из причин, по Марксу обуславливающих передовую роль пролетариата — это его связь с передовыми производительными силами. То есть для Кургиняна «диктатура пролетариата» — это «диктатура когнитариата», диктатура производителей знания, информации, технологий — всех тех, кто не только не заинтересован в сохранении частной собственности на средства производства но и способен самостоятельно организовать и наладить новое технологическое производство.

И третий безусловный момент нетрадиционности Кургиняна и его центра — это его театральность. В данном случае вопрос об общей театрализации политического процесса современного мира выносится за скобки и не рассматривается, хотя, кстати, он очень важен.

Центр Кургиняна театрален уже по своему непосредственному происхождению — он вырос из Театра Кургиняна («Театр на Досках»), одного из эпицентров общественной и театральной моды 80-х гг. Но, родившись из театра, он сохранил в себе черты театра — что предельно раздражает как тех или иных традиционал-коммунистов, так тех или иных традиционал-политологов.

И этот может казаться странным. Но на деле — не настолько, насколько кажется.

Строго говоря, театр, как таковой, это попытка смоделировать и познать мир. Отсюда и шекспировское: «Весь мир театр, а люди в нем актеры».

И в этом отношении по задачам это мало отличается от того, чем должен заниматься научный, в том числе, политологический центр. А если задачи общие — вполне естественно объединение методов. То есть соединение в понимании реальных политических процессов, понимания и драматургии самого человеческого поведения, его мотивов страстей и воздействия на него театральности, создаваемой другими.

Но, с другой стороны, театр — это и создание мира. Своего. Нового. То есть, то самое действие — которое так не хотят выполнять традиционные левые. Но и цель левого движения, левого Проекта, когда он является таковым — это бросить вызов миру, не только не признав его лучшим из миров, но и приняв на себя ответственность за создание нового.

Отсюда, в результате, ЭТЦ Кургиняна — это и центр познания в известных целях, но новыми методами, но и центр действия: тоже в известных целях и тоже новыми методами.

Как там было у Стругацких в их «Граде обреченном» после официального объявления о провале и прекращении Эксперимента: «Теперь, как видишь, ситуация в корне переменилась. Уверен, что новая терминология и некоторые неизбежные эксцессы не смутят тебя: слова и средства переменились, но цели остались прежними».

Но и, кроме того, эта театральная импульсивность и образность, как в качестве инструмента поиска, так и в качестве способа артикуляции — отражение не только и не столько тенденций современного мира и современной политики как таковых. Это попытка привнести в познание и действие некий погасший огонь. Разжечь тот накал, ту идеалистичность в ее предельной прагматичности, которая собственно создала современную цивилизацию, и в частности, собственно коммунистический проект — и одна может бросать человека на путь созидания и создания будущего.

По сути, Кургинян хочет вернуть человеку его человеческое — чтобы тот смог создать Новый мир. Вернуть ему его будущее.

Назначение политолога и писателя Владимира Мединского министром культуры — самое неожиданное и взывающее интерес из всех назначений в нынешнем кабинете.

О том, кто станет министром культуры, вообще особенно не гадали и не придавали этому значения. В отличие от вопросов о министрах финансов, энергетики, обороны, внутренних дел, образования и т. д.

Просто потому, что прежний министр Авдеев, с одной стороны, не вызывал аллергии, с другой — само министерство давно не воспринималось как значимое и скорее выполняло некие хозяйственно-распорядительные функции в области музеев, театров и близких им, на словах вызывающих пиетет, но поддерживаемых исключительно остаточно учреждений.

Ни роли Министерства культуры СССР во главе с Екатериной Фурцевой, ни роли Наркомпроса Луначарского оно не играло — от него этого не ждали и как значимое оно никем, кроме бюджетно-зависящих от него сфер не воспринималось.